Миряне

Бухенвальд направил дуло пистолета и чтобы застрелить разбойника наверняка, чуть-чуть наклонился. Дальше произошло что-то непонятное, как в калейдоскопе. Мелькнула металлическая труба, которая воткнулась Иоганну в голову и он, уже теряя сознание, успел произвести выстрел.

* * *

Путь в «Пенную кружку» нам преградил здоровенный вышибала.

— Куда прётесь! Закрыто! — прорычал он.

Короткий хук и брызги крови, и маленький гнилой зуб полетели в одну сторону, а вышибала «решил упасть» в другую. Мы влетели внутрь.

— А теперь как? — спросил я мужика с печальными глазами.

— Извините, Михаил Андреевич, — он потёр свою щёку, — не признал, для вас всегда открыто.

— Где эти? — выскочила из-за моей спины Иримэ, — сам знаешь кто?

— Второй этаж, дальняя комната, — вышибала помотал головой, приводя себя в чувства.

Мы с Ири тут же бросились на лестницу, через несколько секунд следом, еле дыша, медленно перебирая короткими ножками, пробежал коренастик. Дверь в нужную комнату была распахнута настежь.

— Все готовы! — зло улыбнулась эльфийка, — Самоубились.

— Ага, совесть замучила, — я прошёл и у каждого попытался нащупать пульс.

— Это не по-товарищески! — сказал Ханарр, появившись на пороге, — зачем было убавить сразу всех. Я что, зря бежал?

— Спокойно, Хан, один ещё живой, — я посмотрел на незнакомого мужика, который почему-то мне напоминал немца.

Я чуть-чуть влил в него живительной магической энергии и немец открыл глаза.

— Голямбойка, — криво усмехнулся он, обведя нас мутными глазами, — Спартак… Если… раньше… игра… увидеть я, то всё было бы по другому.

У незнакомца пошла изо рта кровь.

— На второй день, — немец запнулся, пустив кровавый пузырь, — армия будет зде…

— Здесь, — закончил за него последнее слово коренастик, — вот она, какова слава голямбойки, даже покойники тебя узнают.

— Вы знаете, друзья мои, — сказал я, — каждый человек в жизни проходит ряд испытаний, которые условно называются огонь, вода и медные трубы. А вот этот незнакомый шпион прошёл их все за день.

— Как это? — заинтересовался Ханарр, — неизвестными ему эпосом.

— Огненная вода, — я показал на бутылку с вином, — и медная труба.

Я толкнул носком ноги металлический обломок.

Глава 28

Волны тёплого нежного моря в этот раз были умиротворённо ленивыми. Такое, к сожалению, случалось не часто. И поэтому к берегу в большом количестве приносило множество медуз и противных водорослей, которые цеплялись к ногам и рукам.

— Ничего, — думал про себя Помука, — сейчас пройду ещё метров сорок и будет настоящая чистая вода. Вот тогда можно будет расслабленно лечь на спину и, качаясь на волнах, подумать о самом главном. Почему ветер дует? Почему дождь идёт? Почему волны то вздымаются вверх, то опускаются вниз?

К сожалению Помуке в родном маленьком ауле никто не мог дать ответы на такие вопросы. Один только старый немощный Отта, говорил, что далеко на севере есть книги, где всё про это написано. Но где этот север, и что такое книги, Помука мало себе представлял. Он сейчас вдруг застыл по пояс в море и засмотрелся на своё отражение. На тёмно-смуглое тело, покрытое полностью тёмной же шерстью, кроме лица, ладоней рук и ступней ног. На острые уши, которыми иногда можно было смешно пошевелить. На толстый сплющенный нос и живые любопытные глаза.

— А почему я вижу в воде своё отражение? — спросил себя Помука, — ведь в камне его нет, и в дереве — нет, а в воде — есть? И почему вокруг столько загадок, а в ауле на всё один ответ, что это не моего ума дело?

Трудно жилось Помуке среди родных и земляков. Он был вечным изгоем, предметом насмешек и злых шуток. Один раз даже старый Отта, сказал его отцу, что ваш Помука — это ошибка природы. Зря вы его в раннем детстве лечили разными травами. Помер бы, как и все хилые от рождения детишки, и не мучился бы больше, и других не мучил. Нельзя портить такими, как ваш Помука нашу сильную породу. Правда, когда прошло несколько лет и у Отта отказали ноги, кроме этого хилого изгоя за ним никто не захотел ухаживать. Ведь по закону всех ильмасов, если наступала старость, то каждый должен был добровольно уйти умирать в пустыню сам. Сильную трёпку тогда получил Помука от односельчан, но зато одинокого старика из аула не выгнали.

— Эй! Помука! — услышал он нежный голос Идды, — ты обещать приносить чудесный горошек!

Идда была самой красивой ильмаской в деревне. И она единственная из молодых самочек на выданье, которая общалась с ним. Однако за каждую улыбку Идда требовала от Помуки гладкую блестящую жемчужину. Бедный молоденький, запутавшийся в своих вечных почему ильмас, тут же бросился, разрезая морские волны навстречу своей возлюбленной. Заветную жемчужину он раздобыл ещё поздно вечером, накануне.

— Жалко, — сказала Идда, рассматривая на ладони «чудесный горошек», который искрился на солнце, — ведь я скоро выходить замуж.

— Неужели мой отец платить калым? — не поверил своему счастью Помука.

— Ты глупый! — рассмеялась, словно зажурчал ручеёк, ильмаска, — я выходить за староста! Но если ты ещё хотеть видеть меня, то должен приносить теперь два чудесный горошек!

— Как? — вскрикнул он, — зачем староста четвёртый жена?

— Глупый…

Внезапно Помуке кто-то очень больно и сильно ударил ногой пониже спины. Молодой ильмас пролетел пару метров и ударился плечом о деревянный пенёк. Первая мысль, которая мелькнула в голове, восклицала — кто на самой полосе прибоя поставил, этот чертов пень? А вторая — неужели так быстро прошла ночь? Помука с трудом протёр глаза. И никакого вокруг моря, никакой красавицы Идды, лишь один унылый серый военный шатёр на полусотню боевых ильмасов, которые сейчас храпели, пердели и что-то невнятное бормотали во сне.

— Подъём, верблюжий какашка! — прохрипел второй помощник полусотенного, — живо схватить сраный вёдра! Наносить сраный вода! И варить сраный каша!

— Я вчера уже варить каша, — попытался отстоять свое законное право на отдых Помука.

И тут же ему прилетел хлёсткий удар здоровенной лапой от второго помощника прямо в нос. Бедный ильмас грохнулся на землю, и сверху на него приземлились, брошенные следом деревянные ведра. Маленькая струйка крови из носа медленно сползла на толстые губы.

— Если ты сейчас, верблюжий какашка, не носить сраный вода, то мы тебя делать сраный калека, — прошипел первый помощник полусотенного.

Спорить с двумя двухметровыми боевыми ильмасами у маленького на их фоне Помуки не было ни сил, ни воли. Он обречённо взял вёдра и пошёл на реку. Уже две недели армия стояла на границе Мирянского царства. И вот уже завтра, как им сказали старшие офицеры, они будут под стенами какого-то Житомира. А пока каша из древесной стружки с рыбой, караулы, муштра и побои от старослужащих.

— Терпеть, Помука, терпеть, — твердил ему Ситко, шустрый земляк из родного аула, — скоро взять город, а тама жратва — во! — он провёл рукой по горлу, — пьянка — во! И баба, какой хотеть! Что ей говорить, то она всё для тебя делать!

— А баба человечиков всё знать? — спросил Помука, которого с детства интересовали различные вопросы мироздания.

— Полусотенный говорить, эта баба знать такое, что наша ильмаска никогда не снится, — заржал Ситко, почесав себя под повязкой между ног.

Однако когда самый мелкий росточком из ильмасов и самый жалкий по положению в боевой тысяче рядовой Помука тащил очередные ведра с водой на кухню, он стал невольным свидетелем совершенно другого разговора старших офицеров в командирском шатре.

— Завтра рано утром поднимаете свои тысячи сраных дикарей, — говорил один, по голосу напоминавший фельдмаршала Дёница, — и гоните их к городу. Житомир должны взять без приключений только силами немецких панцирников. Там один жалкий стрелецкий полк в количестве двух сотен мушкетов. Если сильно будут сопротивляться, бросите на штурм африканских новобранцев. Самое главное запомните! За стену уродиков не пускать! Сам господин Сатур распорядился никакого насилия над местными бабами! Чтоб не было, как в Кракове!