Страница 4 из 6
Очень долго ничего не происходило. Секунды две. Тонкий уже начал волноваться: неужели Гидре понравилось их с Ленкой пение? Или плеер сломался? Ленка достала зеркальце, подвинулась поближе к брату, чтобы сквозь щель между креслами видеть в зеркальце Гидру. Сестренка сделала вид, что рассматривает свою прическу и советуется с Тонким.
– Все-таки не идет мне челка, – заявила она, глядя, как у Гидры в зеркале вытягивается лицо.
– Ну почему? – деликатно возразил Тонкий, наблюдая, как у Гидры вылезают из орбит глаза и отвисает челюсть. – Надо ее только поаккуратнее укладывать. Сейчас покажу…
– Сейчас я вам покажу! – рявкнула Гидра, стаскивая наушники. – Я вам покажу Снегурочку с динамитом!
Брат и сестра не стали ждать, когда Гидра им покажет, сорвались с мест, побежали в хвост самолета и спрятались в туалете. Они втиснулись вдвоем в тесную кабинку и долго не могли просмеяться. Гидра за ними не погналась, но на второй минуте в кабинку вошла пожилая пассажирка и удивленно поинтересовалась:
– А что это вы здесь вдвоем делаете?
Тонкий не мог ответить. Он смеялся. Взрослому и вполне самостоятельному мужчине Александру Уткину было легко и весело, как десять лет назад в песочнице.
– Слышь, Лен, – заметил он, когда вновь обрел способность говорить. – А шуток-то Гидра не понимает!
Глава III
Дубак!
Говорят, крысы могут жить где угодно: хоть в духовке, хоть в холодильнике. Это почти правда: если температуру в духовке установить минимальную, а в холодильнике, наоборот, – сделать потеплее, крыса может пожить и там, и там. Но человек, извините, тоже может жить в более суровом мире, где нет ни дискотек, ни сладкого, зато полным-полно школ. Может. Но это не значит, что он будет чувствовать себя хорошо.
Толстый замерз. Ему дуло в бока, дуло в нос, дуло в голый морозонеустойчивый хвост. Болела голова. У крыс она тоже иногда болит, хотя гораздо реже, чем у людей. Ломило лапы, и уши заложило.
Толстый взъерошил шерсть и зажмурился. Сам виноват. Куда залез? Запах у норы был знакомый, хозяйский, но хозяин его сюда не сажал. Сам забрался, верный крыс. Вот и получай теперь ветер во все места и головную боль: скоро ли выпустят? Чем скорее, тем лучше. Толстый подобрал хвост под себя и свернулся в клубок. Вокруг было полно теплых тряпок и бумаги, но это не спасало. Сквозняк просачивался сквозь тряпки, пробирался между листочками бумаги и нападал на маленького серого крыса. Было трудно дышать.
Двуногий бы здесь не выжил: у них постоянно гипертония-гипотония, температура теплового комфорта – восемнадцать градусов. Семнадцать или девятнадцать – это уже тепловой дискомфорт. А здесь примерно минус тридцать восемь. Человек бы замерз, а для крысы – терпимо. Хотя все равно дубак.
Кстати, минус тридцать восемь – холодновато для марта. Прохладная нынче весна, ничего не скажешь. Между нами, Толстому еще нет и года, и это первая весна в его жизни. Тем не менее любая крыса всегда знает, какое теперь время года, что оно сулит и что будет дальше. Дальше будет авитаминоз и линька – Толстый это знал. Ему будут давать меньше овощей, и шерсть на боках вылезет. «Потом наступит лето и будет жарко, – размечтался Толстый. – Буду целыми днями греться на подоконнике, подставляя солнышку бока, нос и (уй, как же холодно!) хвост. Хвост особенно. Хвост – прежде всего, на нем шерсти нет, поэтому он сильнее мерзнет».
Глава IV
Буржуй!
«Грибы – шампиньон ». Тонкий зевнул и свернулся в уютном пассажирском кресле. Когда ж прилетим-то? Самолет должен сесть в Париже, а до Луары группа будет добираться автобусом. Ленка мечтала увидеть Париж, как все девчонки. Тонкий, как мужчина и как художник, предпочитал долину Луары. Потому что среди множества луарских замков есть Амбуаз, где, помимо прочего, долгое время жил великий художник Леонардо да Винчи. Говорят, там все сохранилось, как было при нем: обстановка, дневники художника, может быть, даже эскизы картин… Хотя в Париже – Лувр, тоже интересно.
В проход вышла стюардесса, заулыбалась, как теледикторша, и торжественно произнесла:
– Дамы и господа, наш самолет совершает посадку в международном аэропорту Орли. Просьба пристегнуть ремни и не курить. – Она повторила это еще на трех языках, чтобы до всех дошло, и удалилась.
Все дружно защелкали пряжками. «Подлетаем-подлетаем», – напевал про себя Тонкий. Ему не терпелось поскорее ступить на твердую землю.
– Буржуй! Буржуй! – кричала маленькая старушка из толпы встречающих. Тонкий подумал, что и здесь, в Париже, существует классовая ненависть. Прокатился человек на самолете, а в аэропорту его поджидает пенсионерка, которая на самолете прокатиться не может и за это обзывает человека «буржуем». – Буржуй! – не унималась старушка. Она смешно подпрыгивала и размахивала широкой деревянной лопатой, как у дворника.
– Сань, – Ленка потянула брата за рукав. – По-моему, это нас встречают.
– Где?
– Да вон же! – Ленка показала на старушку с лопатой. – Видишь, она нам машет, здоровается, и табличка у нее…
Тонкий еще раз посмотрел на старушку: точно! Дворницкая лопата на самом деле – табличка с надписью «Уткины», просто старушка ее все время вертит, а с обратной стороны табличка действительно похожа на лопату. И старушка – не такая уж старушка. В смысле, не пенсионерка – ей лет пятьдесят. И кричит она не «Буржуй», а «Бонжур!».
– Бонжур! – рявкнул Тонкий и стал продираться сквозь толпу к гувернантке.
– Так вот ты какая, мадемуазель Жозе-фу! – шепнула Ленка.
– Уткины? – с сомнением спросила гувернантка, когда они подошли к ней.
Тонкий с Ленкой закивали. Вблизи Фрёкен Бок выглядела нехрупкой: штангу, конечно, не поднимет, но поставить подростка в угол у нее сил хватит.
– Элен, – томно произнесла гувернантка, обращаясь к Ленке. – Элен, не смотрыте на меня так! Я не кюсачая.
Тонкий прыснул в кулак: вот оно, подлинное французское произношение. А Ленка-то мучилась, ломая перед зеркалом язык!
– Алекса-андр! – продолжала развлекать гувернантка. – Ничего смешнёва!
– Ай эм сорри, – смущенно пробормотал Тонкий. А Ленка заржала в голос.
– Разговорник возьми, разговорник возьми, – передразнивала она. – Алле, гараж, мы во Франции!
Фрёкен Бок растерялась окончательно:
– Камён на авт-обус! Шнеллер!
В автобусе уже сидела вся группа с Гидрой во главе. Гидра увидела опоздавших, покачала космами, сказала водителю: «Можно ехать». И они поехали.
Тонкий еще никогда не видел так много машин. Машины справа, машины слева, а где-то далеко две шеренги домов-небоскребов. А на них реклама, реклама: щиты с нарисованными сигаретами, щиты с нарисованными машинами, щиты с написанными нерусскими буквами – как в Москве, только еще больше.
– Саня, смотри! – дернула его за рукав Ленка.
Саня посмотрел. Как и предполагалось – ничего особенного. Похоже на гигантскую клетку для попугайчика. Подумаешь, Эйфелева башня! Останкинская намного выше.
Фрёкен Бок по-своему истолковала его равнодушие:
– Эйфелеву башню, – завела она, – построиль французский инженьер Алекса-андр Густав Эйфель в 1889 году. Ее высота – 300 метров, это почти в два раза вышье, чем Хеопсова пирамида и чем Ульмский собор. Общий вес башни – около 9 миллионов килограмм!
«Интересно, кто ее взвесил? – подумал Тонкий. – И главное – как? Оторвал от земли целиком и на весы поставил? Или по частичкам разбирал-взвешивал, а потом собрал обратно?»
– На башню ведут лестницы, – продолжала Фрёкен Бок. – 1792 ступени и подъемная машина.
– Лифт, что ли? – спросила Ленка.
– Лифт, – кивнула Фрёкен Бок. – Виньте палец из носа.
Тонкий захихикал. Все-таки гувернантка – она и в Париже гувернантка. Пальца в носу не потерпит.
В автобусе ехали часа три. Лучше было бы пролететь в самолете лишние пятнадцать минут, но, видимо, на Луаре нелетная погода. Впрочем, и на земле оказалось неплохо. То есть все равно над землей – автобус был двухэтажный. Стекла в окнах голубые, от этого вид из окна казался еще красивее. Машины, реклама – все голубое. Потом вид сменился на более живописный: поубавилось машин, рекламные щиты попадались только на бензоколонках, на обочине возникли деревья, действительно не такие, как в Москве. А за деревьями, за щербатым перелеском вдоль дороги…