Страница 40 из 92
Так повествует Бильге-каган о создании и подъеме, и последовавшем затем упадке и крушении первого Тюркского каганата, время возникновения которого (середина VI в.) казалось в 731 г., когда писался текст надписи, легендарно далеким. Традицию, сохранившую через два столетия память о минувших событиях, можно было бы назвать скорее эпической, нежели исторической, если бы за лаконичным текстом памятника не чувствовался отзвук больших общественных потрясений, а в размеренном ритме повествования не проступала столь отчетливо патетика политической декларации, прославляющей то новое социальное устройство, которое дали тюркам далекие предки царствующего кагана. В той же ритмике изложены далее события, связанные с созданием второго Тюркского каганата, рассказано о деяниях Бильге-кагана и Кюль-тегина.
Божественная воля, проявлением которой является власть кагана, верность кагану бегов и народа, подчинение народа бегам, — таков лейтмотив идей, пронизывающих обе надписи. Как бы резюмируя преподанный своим слушателям и читателям урок истории, Бильге-каган подводит итог сказанному: «Если ты, тюркский народ, не отделяешься от своего кагана, от своих бегов, от своей родины… ты сам будешь жить счастливо, будешь находиться в своих домах, будешь жить беспечально!»
В этих строках ясно выражена сущность политической идеологии аристократической верхушки Тюркского каганата: в надписи настойчиво звучит требование абсолютной покорности народа кагану и бегам и вместе с тем весь текст памятников должен служить, по мысли автора, обоснованием и подтверждением этой идеи. Благополучие тюркского народа есть результат подчинения кагану, который, вместе с бегами, из своей ставки посылает войско в победоносные походы, награждая народ добычей и данью покоренных племен: «Их золото и блестящее серебро, их хорошо тканные шелка, их напитки, изготовленные из зерна, их верховых лошадей и жеребцов, их черных соболей и голубых белок я добыл для моего тюркского народа!»
В документах подчеркивается, что все написанное — «сердечная речь» Бильге-кагана, его подлинные слова, высеченные по его приказу. Для того, чтобы тюркский народ помнил, как он, Бильге-каган, «неимущий народ сделал богатым, немногочисленный народ сделал многочисленным», чтобы тюркский народ знал, чего ему следует опасаться, а чему следовать, «речь» кагана запечатлена на «вечном камне»: «О тюркские беги и народ, слушайте это! Я вырезал здесь, как вы, беги и народ… созидали свое государство, как вы, погрешая, делились, я все здесь вырезал на вечном камне. Смотря на него, знайте вы, теперешние беги и народ!»
Политическая декларация с немалой долей социальной демагогии, хвала и упрек прежним и нынешним поколениям, постоянные обращения и призывы к «слушателям», разнообразная палитра художественных приемов, речения и афоризмы эмоционально окрашивают и преобразуют стиль официального повествования, говорят о незаурядном литературном даровании автора текста, историографа и панегириста царствующей династии. Автором же, «начертавшем на вечном камне» «слово и речь» своего сюзерена, был Йоллыг-тегин, родич Бильге-кагана, первый названный по имени автор в истории тюркоязычных литератур.
Язык рунических надписей был в VIII–X вв. единообразным литературным языком, которым пользовались различные тюркские племена, говорившие на своих языках и диалектах — огузы, уйгуры, кыргызы, кимаки, кипчаки. Общий письменный литературный язык рунических надписей обладал стилистическим единообразием и устойчивостью образных средств, наиболее богато представленных в орхонских текстах. Общность языка и литературного канона всех рунических надписей указывает на тесные культурные связи древнетюркских племен и делает беспочвенными попытки рассмотрения памятников как языкового и литературного наследия какого-либо одного народа.
Древнеуйгурская письменность развивалась, начиная, очевидно, с VIII в., в городах Восточного Туркестана. Сами авторы называли язык, на котором они писали «тюркским». И действительно, языковые особенности уйгурских текстов обнаруживают большое сходство с особенностями руники и лишь незначительно отличаются от них некоторыми деталями грамматической структуры. Будучи широко использован в религиозных сочинениях (главным образом переводных), в юридической документации, отражающей новые формы быта тюркского населения Восточного Туркестана, этот язык получил дальнейшее развитие и представлен большим богатством лексики, грамматических и стилистических форм. На территории Средней Азии и Казахстана древнеуйгурская письменность имела меньшее распространение, чем в Восточном Туркестане. Во всяком случае, ее ранние памятники здесь не сохранились, но известно об ее употреблении и на этой территории по упоминаниям в документах, происходящих из Турфанского оазиса. Так, в одном из них рассказывается о манихейских общинах в Таразе, где писались и переводились на тюркский язык сочинения духовного содержания. Скриптории манихейских монастырей в Таразе существовали в VIII–IX вв. Сохранились два ярлыка уйгурских (или карлукских) князей на древнеуйгурском языке, относящихся к X в., и содержащих сведения о событиях в долине р. Или; там упомянуто тюркское племя басмылов и пленники-согдийцы. Важно заметить, что в ярлыке, написанном от имени «правителя государства Бильге-бека», упоминается полученное им послание на согдийском, которое он «соизволил понять». Это свидетельствует о стойкости использования согдийского языка и письма в тюркской среде.
Распространение согдийского письма в тюркской (манихейской или христианской) среде подтверждается двумя согдийскими надписями IX–X вв. на керамике, хранящимися в Джамбульском музее; в одной из них упомянут «архиерей Шифарн» (согдийское имя), а в другой — «пресвитер Ильтаг». Еще большее значение для истории тюрко-согдийских контактов в Семиречье имеют наскальные надписи в ущельях Терек-сай и Куран-сай, близ р. Талас. Они относятся к X–XI вв., написаны на согдийском языке и содержат длинные перечни тюркской знати, посетившей ущелья. Надписи свидетельствуют, что тюркская знать, даже в эпоху начавшейся ее исламизации в государстве Караханидов, продолжала сохранять согдийскую образованность и древнетюркские «языческие» имена.
Таким образом, в раннем средневековье в древнетюркских государствах бытовало два вида письменности — руническая в уйгурская. Сохранялась и согдийская письменность, появившаяся здесь ранее. Письмом пользовалась прежде всего верхушка тюркского общества. Однако же, существование надписей, начертанных небрежно и без достаточного знания орфографии (например, надписях на бронзовом зеркале из кимакского женского погребения в Прииртышье и на пряслице с Талгарского городища), могут свидетельствовать о довольно широком распространении рунического письма в разных социальных слоях древнетюркского общества.
Юсуф Баласагунский и Махмуд Кашгарский. Девять столетий минуло со времени создания крупнейших памятников тюркских языков и литератур — «Кутадгу билиг» («Благодатное знание») (1069–1070 гг.) Юсуфа Баласагунского и «Дивану лугат ат-тюрк» («Словарь тюркских наречий») Махмуда Кашгарского (1072–1083 гг.). Обоим документам посвящена огромная исследовательская литература. Ни то, ни другое произведения не являются историческими трудами и не содержат каких-либо сведений о политической истории своего времени. И, вместе с тем, их по праву считают значительнейшими источниками для познания новой исторической эпохи, в которую вступила Средняя Азия на рубеже X–XI вв. Эпохи, которая началась возникновением двух империй, созданных тюркскими племенами — Караханидского каганата и Сельджукского государства.
Жизнь и творчество Юсуфа Баласагунского и Махмуда Кашгарского относятся к начальному периоду караханидской эпохи.
Юсуф родился в Баласагуне, который он называет Куз-Орду, в 1015 или 1016 гг. О его жизни до написания поэмы ничего неизвестно. Мы знаем лишь, что он происходил из знатной тюркской семьи и получил хорошее, по тем временам, образование. Юсуф был начитан в персо-таджикской литературе, и это нашло полное отражение в его книге, которая была написана в Кашгаре, когда сам автор был уже в почтенном возрасте. Вероятно, Юсуф имел определенный административный опыт, полученный на государственной службе. После передачи поэмы владетелю Кашгара и всей восточной части империи Табгач Богра-Кара-хакану Юсуф получает высокий административный пост «улуг хасс-хаджиб», т. е. стал «министром двора». О его дальнейшей судьбе ничего неизвестно.