Страница 36 из 92
Единство, которого требуют каганы, единство внутри общины, основанное не на равенстве соплеменников, а на многоступенчатой системе подчинения, означало отказ от сословных разногласий и принятия такой политической структуры и таких правовых норм, при которых власть, а следовательно и богатство, добываемое путем внеэкономического принуждения, войной и угрозой войны, принадлежало бы аристократам по крови, выделявших остальной общине установленную традицией долю добычи и дани. Свое социальное и правовое проявление единство находило в применении ко всем ее членам единого наименования эр «муж-воин».
«Мужем-воином» становился по праву рождения любой юноша, достигший определенного возраста и получивший эр аты — «мужское (геройское, воинское) имя», будь он одним их сотен рядовых воинов или принцем крови. Так в сочетании «начальник над пятью тысячами мужами-воинами» термином эр обозначен каждый воин пятитысячного отряда. Но «мужем-воином» стал, по исполнении десяти лет, и сын Эльтериш-кагана, Кюль-тегин.
Получение «мужского имени» было связано с обрядом инициации (посвящения), которому предшествовало совершение юношей охотничьего или воинского подвига. Скорее всего, с таким обрядом связаны упоминаемые в надписи из Ихе Хушоту охотничьи подвиги героя: «в семь лет Куличор убил горную козу, а в десять лет — дикого кабана». Не исключено, что в знатных семьях обряд посвящения происходил несколько раньше, чем в остальных, после первых же охотничьих успехов испытуемого. О более распространенном варианте инициации упоминает сравнительно поздний рунический текст на бумаге (X в.) «Ырг битиг» («Книга гаданий»): «Рассказывают: сын героя-воина пошел в поход. На поле боя Эрклиг (подземный бог) сделал его своим посланцем. И говорят: когда он возвращается домой, то он сам приходит знаменитым и радостным, со славой (мужа), достойного зрелости. Так знайте — это очень хорошо!». Лишь приняв участие в бою и проявив воинскую доблесть, юноша «достигает зрелости».
Подобная же ситуация, рисующая сам обряд инициации, описана в огузском эпосе «Книга моего деда Коркута»: сыну хана Бай-Бури исполнилось пятнадцать лет, он стал джигитом, «но в тот век юноше не давали имени, пока он не отрубил головы, не пролил крови». Речь идет не об отсутствии имени вообще — мальчика звали Басам, а об отсутствии «мужского имени». Басам убивает разбойников, напавших на купеческий караван. И тогда Бай-Бури созывает на пир беков огузов; вместе с беками «пришел мой дед Коркут; дал юноше имя:… ты зовешь своего сына Басамом, (теперь) пусть имя его будет Байси-Бейрек, владелец серого жеребца!» [Книга моего деда Коркута, с. 34].
Получив «мужское имя», воин мог присоединить к нему титулы, указывающие на его знатность или место в военно-административной иерархии каганата, однако, во всех случаях, он оставался прежде всего «мужем-воином», т. е. полноправным членом тюркской общины.
Вместе с тем, Тюркский эль, как и любое другое из племен входивших в него, был детально ранжированным сообществом, где положение каждого эра определялось, прежде всего, степенью привилегированности его рода и племени. Строгая иерархия родов и племен была в кочевнических государствах Центральной Азии основополагающим принципом общественного и государственного устройства.
Место эра в обществе определял его титул, сан, являющийся частью его «мужского имени» и неотделимый, а иногда и неотличимый от имени. Титул был зачастую наследственным по праву майората при престолонаследии и минората при наследовании хозяйства и дома[5]. Именно, титул указывал место эра в системе управления и подчинения. Большинство эпитафий, найденных в Центральной Азии, на Енисее и на Таласе в первых же строках сообщают имя и титул покойного, иногда указывают его родственные связи, но чаще просто воспроизводят его родословную тамгу (тавро, герб) с добавочными (диакритическими) знаками, фиксирующими место героя надписи в счете поколений. Вот пример енисейской надписи со сравнительно полными указаниями на положение умершего:
(1) С вами, мой эль, мои жены, мои сыновья, мой народ — о, жаль мне! — я расстался в свои шестьдесят лет.
(2) Мое имя Эль-Тоган-тутук. Я был правителем моего божественного эля. Я был бегом моему шестисоставному народу.
Для положения и престижа эра немалое значение имело его богатство, благосостояние его семьи. Понятие собственности в отношении движимого имущества, включая юрты и постройки, но прежде всего, собственности на скот, проявляется в орхоно-енисейских надписях со всей определенностью. Имущественная дифференциация внутри тюркских племен, как и у других кочевников Центральной Азии, была весьма значительной. Богатство становилось предметом гордости и похвальбы тюркской аристократии. Особенно яркие имущественные характеристики содержат кыргызские надписи. «Я был богат. У меня было десять загонов для скота. Табунов у меня было бесчисленное (множество)!» — этими словами из эпитафии определяет свой социальный вес в мире, который он покинул, Кутлуг-бага-таркан, знатный кыргызский бег, живший в Северной Монголии во второй половине IX в. Другой кыргызский бег упоминает шесть тысяч своих коней, т. е. по обычному соотношению между лошадьми и другим скотом, он владел более чем двадцатью тысячами голов. В других надписях упоминаются также верблюды и разный скот в «бесчисленном количестве». Счастье, которое просит человек у божества, оно дарует ему обычным благопожеланием — «Да будет у тебя скот в твоих загонах!».
Богатым (бай, байбар, йылсыг) противопоставлены в надписях бедняки, неимущие (чыгай). Для автора рунических надписей бедный люд, «не имеющий пищи внутри, не имеющий платья снаружи» — «жалкий, ничтожный народ» (ябыз яблак бодун). Бедность не вызывала сочувствия, более того, была презираема. Настоящий «муж-воин» оружием добывает свое богатство: «В мои пятнадцать лет я пошел (походом) на китайского хана. Благодаря своему мужеству… я добыл (себе) в (китайском) государстве золото, серебро, одногорбых верблюдов, людей (вариант: жен)!»
Как бы перекликаясь с древними текстами, впечатляющий образ добычливого «мужа-воина» рисует Юсуф Баласагунский:
Яркие примеры социальной и имущественной дифференциации древнетюркского общества дают результаты археологических исследований. По сравнению с великолепными погребальными сооружениями высшей знати, которые строили сотни людей и для украшения которых приглашались иноземные мастера, казались невзрачными курганы простых воинов, где рядом с хозяином в полном вооружении лежал его боевой конь под седлом. Но в могилах же беднейших общинников не было ни дорогого оружия, ни коня.
На границе Тувы и Монголии, в высокогорной долине р. Каргы в Монгун-Тайге, где раскопано несколько из множества тюркских курганов VI–IX вв., два захоронения привлекают к себе особое внимание. Одно из них — погребение богатого и знатного эра из далекого пограничного племени Тюркского каганата. Он похоронен по полному обряду, с конем, в одежде из дорогих китайских шелков. Такие шелка обозначались в древнетюркском языке словом агы — «драгоценность, сокровище». Рядом лежало китайское металлическое зеркало с иероглифической надписью и высокохудожественным орнаментом, из тех, что чрезвычайно ценились древними кочевниками Центральной Азии и иногда упоминались в эпитафии. Десять золотых бляшек, украшающих конский убор, изготовлены из высокопробного золота. В соседнем кургане был похоронен 30-35-летний мужчина, главным имуществом которого был берестяной колчан. Вместо боевого коня рядом был положен взнузданный и подпруженный баран.
5
Майорат — преимущественное право старшего сына в наследовании; минорат — преимущественное право младшего сына.