Страница 43 из 125
Семантика этнонима прозрачна и не требует сложного анализа. Связано ли становление названия с изменением этнического самосознания племени, результатом чего и стало новое самоназвание? Или старый этноним постепенно вытесняется названием, полученным извне, из словарного обихода иной племенной группировки?
По-видимому, объяснение кроется в одной из самых универсальных особенностей религиозно-магического мышления — представлении о неразрывной связи между предметом (существом) и его названием (именем). В частности, у тюркских и монгольских народов и поныне существует некогда обширный класс имен-оберегов. Так, детям или взрослым, обычно после смерти предыдущего ребенка или члена семьи (рода), а также после тяжелой болезни или пережитой смертельной опасности, дают имя-оберег с уничижительным значением или новое охранительное имя, долженствующее ввести в заблуждение преследующие человека (семью, род) сверхъестественные силы, вызвавшие несчастье.
Совершенно та же ситуация применительно к целому племени сложилась у сиров после междоусобиц и резни 646–647 гг., когда остатки прежде богатых и могущественных сирских родов с трудом отстаивали право на жизнь. Сирская легенда приписала все несчастья злобе божеств (духов), решивших извести племя. И следовательно, надежным мог оказаться только тот путь спасения, который укрыл бы остатки сиров от мести кровожадных духов, отождествленных легендой с предками-прародителями враждебного племени — уйгуров. Средством спасения стала смена названия племени, принятие прозвища-оберега с уничижительным значением («злосчастные», «никчемные»), возникшего, скорее всего, как подмена этнонима в ритуальной практике.
Политическая оценка сосуществовавших какое-то время старого этнонима и воспринявшего этнонимические функции прозвища-оберега возникла не сразу. Очевидна зависимость такой оценки от меняющейся ситуации, от соотношения сил разных племенных союзов. В возрожденном Тюркском каганате имя сиров превалировало над прозвищем. С древним этнонимом было связано право на обладание коренной территорией («земли тюрков и сиров»), право на совластие. Пока сиры, знатнейшие из телеских (огузских) племен, хотя бы символически делили власть с тюрками, законность их господства над огузами не могла быть подвергнута сомнению.
Для уйгуров, давних соперников сиров, подмена древнего названия этого племени уничижительным прозвищем-оберегом была как нельзя более кстати. Победа над тюрками рисуется уйгурскими руническими памятниками торжеством исторической справедливости и генеалогического легитимизма. Но в сравнении с сирами, их правящим родом Ильтэр, никакого превосходства знатности князья из рода Яглакар не имели. Принятый вождем уйгуров каганский титул в правовых представлениях других огузских племен был по меньшей мере сомнительным. Недаром уже на самых первых порах существования Уйгурского эля разразилось грозное восстание огузов, отказавшихся признать яглакарских каганов. Предать забвению имя сиров, акцентировать их прозвище с уничижительным значением оказалось политически выгодным и необходимым, и вот в памятнике Элетмиш Бильге-кагана племя, делившее власть с тюрками, названо кыбчаками.
Прошло немалое время. Были забыты и причины появления имени кыбчак и его семантика, мало приемлемая для этнического самоназвания. Для объяснения этнонима родилась новая легенда. Ее запечатлел многократно перерабатывавшийся эпос огузов. Огуз-каган, именующий себя «уйгурским каганом», духом-покровителем которого был «сивый волк», мифический предок уйгуров, дарует своим близким бекам имена, ставшие, по легенде, эпонимами огузских племен. Один из беков назван Кывчак, и это имя связывается с деревом. Иной вариант той же легенды, приведенный Рашид ад-Дином и повторенный Абу-л-Гази, уточняет — имя Кывчак связано с дуплистым, пустым внутри деревом, называемым кабук (древнетюрк. ковук). Абу-л-Гази замечает: «На древнем тюркском языке дуплистое дерево называют кипчак». Так прежнее значение слова кывчак-кыбчак сужается и закрепляется в понятии «пустое, дуплистое дерево».
После победы уйгуров в 744 г. тюрки и их союзники были вытеснены из «Отюкенской страны». Северной и западной границами Уйгурского эля стали Саяны и Алтай. А за этими рубежами, на Северном Алтае и в Верхнем Прииртышье, археологически фиксируется появление во второй половине VIII — первой половине IX в. усложненных вариантов древнетюркских погребений с конем, представленных большим числом памятников. Позднее, в IX–X вв., этот тип погребений получает развитие в так называемой «сросткинской культуре», созданной кимаками и кипчаками (более подробно см.: [Ахинжанов, с. 66–71]).
Окончилась история сиров. Началась история кипчаков. Вначале одного из племен Кимакского каганата, а впоследствии — главенствующего племенного союза в огромном объединении кочевых племен Великой Степи.
В то время как на Алтае вокруг сиров-кипчаков началось формирование нового племенного союза, на востоке казахстанских степей, в Прииртышье, сложилось сообщество тюркских племен, которых мусульманские источники именовали кимаками, а тюркский филолог XI в. Махмуд Кашгарский называл йемеками. То немногое, что известно о кимаках, сообщают несколько арабских и персидских источников, изученных видным казахстанским историком-востоковедом Б. Е. Кумековым. Он впервые реконструировал по далеко не всегда ясным сообщениям генезис, состав и недолгую историческую жизнь племенного союза и государства кимаков [Кумеков, 1971].
Единственная генеалогическая легенда о происхождении кимаков, а точнее — о начале формирования их племенного союза, сохранена Гардизи (XI в.), который использовал здесь источники VIII–IX вв., т. е. того же времени, что и список тюркских племен Ибн Хордадбеха. Легенда связывает возникновение кимакского союза с племенем татар, что послужило поводом для поиска предков кимаков среди монголоязычных племен Центральной Азии. Однако Махмуд Кашгарский, основательно знакомый с языками тюрков, относит к этим языкам не только кимакский (йемекский), но и наречие татар, оговаривая, впрочем, что у них свой диалект.
Здесь необходимы некоторые пояснения. Представления о древних татарах как о едином монголоязычном народе, жившем в VIII–XIII вв. на востоке Монголии, далеко не точны. Орхонские надписи пишут сначала об отуз татар «тридцати татарах», а затем о токуз татар «девяти татарах», т. е. о громадных и неустойчивых племенных сообществах. Рашид ад-Дин вообще отрицает какое-либо единство татар в прошлом и настоящем (т. е. в XIII в.), рассказывает о вражде и постоянных войнах татарских племен между собой, упоминает, что до монгольских завоеваний было шесть отдельных татарских государств, а вообще же татарами тогда именовались многие тюркские племена (см. ниже).
Поэтому начальный этап формирования кимакской общности не следует обязательно связывать с монголоязычными племенами, а появление в Прииртышье татар в VIII–IX вв. вовсе не было свидетельством происходившей тогда их миграции из Восточной Монголии. Генеалогическая легенда кимаков и добавления к ней, заимствованные Гардизи из других источников, показывают лишь тот круг тюркских племен, из которых сформировался кимакский племенной союз. Этот процесс завершился не ранее середины IX в., когда после падения Уйгурского каганата в центре кимакских земель на Иртыше появились осколки токуз-огузских племен, бежавших сюда после разгрома. Но важнейшим событием для кимакского объединения стало вхождение в него кипчаков, что произошло, вероятно, не ранее конца VIII — начала IX в.
Именно после 840 г. глава кимакского племенного союза принял засвидетельствованный мусульманскими источниками титул кагана (хакана) и тем самым обозначил не только создание нового государства, но также, наравне с карлуками и енисейскими кыргызами, декларировал свою претензию на верховный авторитет в Степи.
Источники пишут об «одиннадцати управителях» областями страны кимаков. Эти управители, именуемые также «царями», т. е. ханами, утверждаются каганом и наследственно правят своими уделами — картина не очень далекая от способа политического управления и устройства Караханидского каганата. Внутренняя неустойчивость таких государственных образований, порождаемая сепаратизмом наследственных владетелей и в не меньшей степени племенным партикуляризмом, неизбежно предопределяла их крах при столкновении с более сильным противником уже через несколько поколений после их создания и, на первых порах, успешных набегов и завоеваний.