Страница 4 из 142
Следующая группа статей посвящена исследованию идентичности и имперской идеологии в средневековом монгольском обществе. Первоначальная монгольская идентичность основывалась на генеалогическом родстве. Реальное или фиктивное родство моделировало границы общности, при этом общность (группа), ставшая во главе более широкой общности (конфедерации), давала название всему социуму. Следовательно, реальные этнокультурные связи переплетались и включались в более широкий контекст политических сетей. При этом разнонаправленность векторов этнокультурного и социально-политического взаимодействия в результате деятельности Чингис-хана привела к формированию суперсложной организационной структуры и, соответственно, многоуровневой системы идентификационных предпочтений. Подобная иерархия идентичностей не исключала одна другую, а лишь свидетельствовала о многомерности процессов идентификации как внешней, так и внутренней (самоидентификации), и в этой системе монголами оказываются в разное время разные субъекты социально-политических практик.
Только после разделения Монгольской мировой империи на ряд независимых друг от друга улусов возникла проблема конструирования идентичности на другом уровне. Средством политической, а позднее и культурной интеграции завоевателей и завоеванных в различных покоренных монголами странах стала религия. Одна из ключевых проблем, которая была поставлена в этой связи Дж. Флетчером, — это вопрос, почему монголы приняли ислам в Западной Евразии, но не стали буддистами, даосистами или приверженцами конфуцианства в монгольских степях. Т. Мэй полагает, что изначально у монголов просто не было причин для обращения в ислам и христианство, поскольку эти религии не представляли для них стратегического интереса. Ими двигала вера в культ Тенггери, они верили в свое предназначение завоевать мир. Мэй также солидарен с Дж. Флетчером в том, что ислам был религией воинов, а на Ближнем и Среднем Востоке существовала давняя практика ассимиляции завоевателей кочевников местным земледельческо-городским населением. В монгольских степях номады приняли буддизм, однако, как полагает в своей статье К. Коллмар-Пауленц, монгольская религиозная идентичность вплоть до наших дней основывается на причудливом сочетании пришедшего в степь из Тибета буддизма и шаманистских ценностей, в которых есть место и культу Тенггери, и ламаистским обрядам, и личности основателя державы Чингис-хана.
С течением времени сформировались ключевые символы идентичности средневековой монголосферы — культ Чингис-хана, монгольской державности и культ Ясы. Образу Чингис-хана в восточноазиатской словесности посвящена статья А.Д. Цендиной. Она убедительно показала, что личность Чингис-хана являлась слишком реальной для того, чтобы глубоко укорениться в монгольском фольклоре и сказках. Персонаж Чингис-хана не стал популярным образом и буддийской письменной традиции. В китайских исторических хрониках он приобрел черты типичного добродетельного, мудрого конфуцианского императора. Д. Эгль продемонстрировала, что в мифическом мировосприятии Яса продолжала играть важное символическое значение как показатель степной идентичности для элиты и после ассимиляции монголов в среде покоренных мусульманских народов. Наконец, К. Хамфри обратилась к анализу в современном монгольском языке термина törü которое изначально понималось как традиция или обычай, а позднее стало пониматься как государство. В отличие от западной политической культуры, где государство воспринимается как инструмент насилия, в современной монгольской культуре понятие törü имеет черты сакральной субстанции и ярко выраженные патримониальные характеристики.
В наши дни эти идеи вновь оказываются востребованными как политической элитой монгольского общества, так и отражают трансформацию монгольской ментальности. Именно на этом фоне заново звучат идеи о древности Монгольского государства, любая критика по этому поводу воспринимается как посягательство на национальные ценности. Чингис-хан и его «Великая Яса» вновь занимают первые страницы исторических изданий — от популярно-панегирических до глубоких научных разработок. В подобных условиях задача научной общественности — по возможности максимально объективно, без псевдонаучных и политических спекуляций, показать сложный и многогранный характер исторических процессов, происходивших на евразийском континенте в начале II тыс. н. э. Мы надеемся, что эта книга внесет определенный вклад в решение данной задачи и найдет отклик в трудах коллег, а также послужит стимулом для дальнейшего развития монголоведения и номадистики в целом.
Базаров Б.В. 2003. Чингис-хан и исторические проблемы монголосферы. Чингис-хан и судьбы народов Евразии: Мат-лы межд. конф. Улан-Удэ, с. 24–36.
Барфилд Т. 2002. Мир кочевников-скотоводов. Кочевая альтернатива социальной эволюции/ Отв. ред. Н.Н. Крадин и Д.М. Бондаренко. М., с. 59–85.
Гальперин Ч. 2003. Россия в составе Монгольской империи. — Монголоведные исследования. Вып. 4. Улан-Удэ, с. 78–93.
Голден П.Б. 1993. Государство и государственность у хазар: власть хазарских каганов. Феномен восточного деспотизма: структура управления и власти/ Отв. ред. Н.А. Иванов. М., с. 211–233.
Гонгор Д. 1974. Монголия в период перехода от родового строя к феодализму (XI — начало XII в.): Автореф. дис… д-ра ист. наук. М.; Улан-Батор.
Гумилев Л.Н. 1989. Этногенез и биосфера земли. Л.: Изд-во ЛГУ.
Далай Ч. 1983. Монголия в XIII–XIV вв. М.: Наука.
Динесман Л.Г., Киселева Н.К., Князев А.В. 1989. История степных экосистем Монгольской Народной Республики. М.: Наука.
Иванов И.В., Васильев И.Б. 1995. Человек, природа и почвы Рын-песков Волго-Уральского междуречья в голоцене. М.: Интеллект.
Ишжамц Н. 1972. Образование единого монгольского государства и установление феодализма: Автореф. дис… д-ра ист. наук. М.
Кадырбаев А.Ш. 1990. Тюрки и иранцы в Китае и Центральной Азии XIII–XIV вв. Алма-Ата: Гылым.
Кляшторный С.Г., Султанов Т.И. 2000. Государства и народы евразийских степей. Древность и средневековье. СПб.: Петербургское Востоковедение.
Крадин Н.Н. 1992. Кочевые общества. Владивосток: Дальнаука.
Крадин Н.Н. 2001. Кочевничество в современных теориях исторического процесса. Время мира. Альманах. Вып. 2: Структуры истории. Новосибирск, с. 369–396.
Кычанов Е.И. 1974. К вопросу об уровне социально-экономического развития татаро-монгольских племен в XII в. Роль кочевых народов в цивилизации Центральной Азии. Улан-Батор.
Кычанов Е.И. 1997. Кочевые государства от гуннов до маньчжуров. М.: Восточная литература.
Марков Г.Е. 1976. Кочевники Азии. Структура хозяйства и общественной организации. М.: Изд-во МГУ.
Мункуев Н.Ц. 1965. Китайский источник о первых монгольских ханах. Надгробная надпись на могиле Елюй Чу-цая. М.: Наука.
Мункуев Н.Ц. 1977. Заметки о древних монголах. Татаро-монголы в Азии и Европе. 2-е изд. / Отв. ред. С.Л. Тихвинский. М., с. 377–408.
Плетнева С.А. 1982. Кочевники средневековья. М.: Наука.
Пэрлээ X. 1978. Некоторые вопросы истории кочевой цивилизации древних монголов: Автореф. дис… д-ра ист. наук. Улан-Батор.
Рашид-ад-дин. 1952. Сборник летописей. т. 1. Кн. 2. М.: Изд-во АН СССР.
Скрынникова Т.Д. 1997. Харизма и власть в эпоху Чингис-хана. М.: Восточная литература.
Таскин В.С. 1984. Введение. Значение китайских источников в изучении древней истории монголов: Мат-лы по истории древних кочевых народов группы дунху / Введ., перевод и коммент. В.С. Таскина. М., с. 3–62.
Трепавлов В.В. 1993. Государственный строй Монгольской империи XIII в.: Проблема исторической преемственности. М.: Наука.
Урбанаева И.С. 1995. Человек у Байкала и мир Центральной Азии: философия истории. Улан-Удэ.