Профессорятник

Но, подобно тому, как не горят рукописи, так и таланты неизбежно пробивают себе дорогу, потому что «песню не задушишь, не убьешь»! Проучившись два года на филологическом факультете Герценовского института, Адольф вскоре был замечен и в качестве студента-заочника переманен корреспондентом в городскую газету г. Выборга «Знамя коммунизма» Василием Ильичем Колотовым — знаковой фигурой тех лет (и, чего скрывать, нашим другом). Очень даже не случайно на первых демократических выборах в 1989 году этот редактор районной газеты из провинции избирается народным депутатом СССР. Именно здесь Адольф Бубякин заявил о себе, как один из самых даровитых региональных журналистов в СССР, публикует целый ряд своих резонансных опусов, пользуясь тем, что Колотов никогда не сдавал своих журналистов, несмотря на то, что нападок на него со стороны партаппарата было хоть отбавляй.

Но мы все-таки не об этом, а о забавном.

...Итак, наши койки с Бубякиным в студенческом общежитии неожиданно оказались рядом, и некоторое время мы вместе постигали суровую правду жизни. Будучи не настолько наивными, чтобы верить в возможность существования единого объяснения для всех сложных явлений, мы много спорили, подчас даже «собачились», но затем неизменно мирились. При этом было одно обстоятельство, которое, как оказалось, сильно отравляло моему соседу жизнь.

Адольф сильно страдал от своего эксцентричного имени, которое он получил в детстве при каких-то странных, загадочных обстоятельствах. Действительно, как в метриках советского малыша во время второй мировой войны (!) вообще могло оказаться имя бесноватого фюрера? В годы, овеянные послевоенными тяготами и лишениями, эта проблема, кажущаяся сегодня ничтожной, отнюдь не казалась пустяковой. Реакция некоторых людей в ответ на его имя проявлялась в очень широком диапазоне — от веселья до неприкрытой агрессии. Было ощущение, что и дома с его именем были связаны если не слезы и истерика, то, по крайней

мере, многолетние препирательства с матерью. В то же время вопросы, касающиеся этого, он неизменно пресекал: «отстань!», цитируя при этом шекспировского героя: «я устал и на сердце тоска».

Видя стесненность и внутреннее бурление друга, кто-то из нас придумал ему новое необычное имя — Боб, которое неожиданно «приклеилось» к нему сходу и надолго. Возможно, сказались звуковые и фонетические ассоциации с фамилией. В России Бобами (раньше Бобынями) иногда величают Борисов, но Борис — древнеславянское имя, в то время как Боб — это уменьшительное имя от Роберт, которое имеет древнегерманские корни (от нем. hrod — «слава», и beraht — «блестящий, яркий»). Вероятно, в учет были приняты массивность телосложения Адольфа, элементы некоей «колобковатости», душевный романтизм, постоянство, пробивные способности, стремление финансово обеспечить свою жизнь и т. д. (Кстати, как потом выяснилось, интерпретация значения букв имени Боб подтвердила обоснованность выбора этого псевдонима).

Новое имя стало настолько привычным, что новые друзья Адольфа и подруги уже не догадывались об его истинном имени, имевшем мало общего с новым. Когда симпатизировавшая ему (а, может быть, и более того) сокурсница по филологическому факультету Аня, оказавшись во время зимних каникул в Ярославле, решила связаться по телефону с Бубякиным, произошел тот самый роковой диалог с его матерью, о котором долго шептались друзья.

— Мне, пожалуйста, Бобика! — именно в такой ужасной транскрипции, по словам самого Адольфа, прозвучала просьба звонившей.

— А ты кто же сама тогда — Жучка, что ли — последовал вопрос недоуменной матери. — Кому ты и зачем вообще звонишь?

— Простите, я, может быть, ошиблась? Это квартира разве не Бубякиных?

— Бубякиных, Бубякиных. Но здесь не живут ни тузики, ни бобики, ни прочие шавки — обращайтесь по другим адресам.

— Извините, но мы с Бобиком друзья — я ничего не понимаю. Он сам просил меня позвонить, когда я буду в Ярославле.

— Послушай, невоспитанная ты детка, — грубо оборвала мать, — не морочь мне голову. До свидания и больше никогда не смей сюда звонить.

На этом сеанс телефонной связи Ани с матерью, доставивший Адольфу впоследствии много личных переживаний, был окончен. Чувствовалось, что пересказанный Адольфом диалог на самом деле был еще резче. Острая на язык мать, вероятно, наговорила сгоряча бедной Ане столько, что всякая надежда на ренессанс в отнюдь не равнодушных отношениях с девушкой после этого стала призрачной. Параллельно произошло серьезное ухудшение отношений и с матерью.

Именно после этого прискорбного для Адольфа телефонного звонка он официально сменил имя в пользу .Александра. С Анной же отношения были испорчены, и, увы, кажется, навсегда.

Печальная история.

7. СОБЛАЗН ФУНТАМИ СТЕРЛИНГОВ

Эта невыдуманная байка повествует о феноменальной во многих отношениях личности — Александре Сергеевиче Донде, работавшем доцентом кафедры экономической географии Герценовского заведения на стыке 60—70-х гг. Быстротечное время почти испарило все сведения о нем — нетипичном диссиденте-одиночке, «добровольном отщепенце» тогдашнего ленинградского интеллигентского салона, а сегодня — безбедном пенсионере, благоденствующем то ли в Лондоне, то ли где-то в Швейцарии.

Пришедшая сегодня на кафедру молодежь уже не ведает о том, что их предшественник — «отпетый антисоветчик» в течение целых пятнадцати лет (с 1984 по 1997 год) не только трудился в Буш-хаусе, имперском здании всемирной службы Би-Би-Си на улице Стрэнд в центре Лондона, но еще и возглавлял отдел тематических передач русской службы под радиопсевдонимом Александр Кловер (кстати, заимствованным из романа Дж. Оруэллла «Скотный двор»). И уж конечно, мало кто отождествляет его с Александром Кустаревым — беллетристом, автором многих опусов (в частности, романа «Разногласия и борьба», впервые опубликованного в 1988 году в тель-авивском журнале (Двадцать два»). А, между тем, это и есть «тот самый Браун».

Жизнь удружила мне сойтись с молодым ассистентом Александром, еще на пятом курсе института. Различие в социальном положении нисколько не мешало нам тесно общаться друг с другом, делиться точками зрения на происходившее в СССР и за «бугром», горячо спорить, тем более, что наши интересы далеко не всегда пересекались в одной точке. После замены моего студенческого статуса на аспирантский, возрастная планка стала еще более условной — мы отказались от отчеств, хотя оставили множественные местоимения.

Будучи «околдованным» его интеллектуальным «багажом», с его подачи я, помнится, впервые заинтересовался Э. Дюркгеймом (одним из основателей социологии) и К. Леви-Строссом (социологом, создателем школы структурализма в этнологии и теории «инцеста»), узнал, чем отличается диглоссия от билингвизма, сигариллы от сигарет, что такое кальян и многое другое. Молодому и в меру честолюбивому автору тогда начинало казаться, что люди как-то «измельчали», что все вокруг, за редким исключением — сплошная пустыня Гоби. А тут рядом — такой гигант мысли, давший столь мощный стимул для самосовершенствования, для уяснения тех очевидных фактов что страна «с удобствами во дворе» не может быть «маяком» для всех, что наша страна не состоит из одних «Марф-посадниц» или «Лидий Яковлевн Гинзбург».

Как отмечено в одной из публикаций, посвященной творчеству Донде, он — типичный представитель «основательно прожидовевшей» русской интеллигенции второй половины XX века, русский по матери, происходившей из семьи священника (выпускнице знаменитой петербургской лютеранской школы Петершуле, дававшей типично немецкое воспитание). Как отмечает фактический биограф Александра, Ю. Колкер, дед по отцу, Давид Донде, занимался писчебумажной торговлей в Поволжье, а затем был управляющим бумажными фабриками князя (графа) Паскевича в Белоруссии. После революции он вернулся к торговле и был несколько лет директором Ленбумтреста. По стопам деда пошел и отец, возглавлявший вначале строительство бумажного комбината в Соликамске, а затем продолживший «бумажное дело» в Коряжме.