Лорелея

Может, он заболел, как ты думаешь?.. Может, ему к какому-нибудь психологу надо сходить?

Конечно, заболел, крах мечты – это самая настоящая душевная болезнь, ибо душа и есть способность жить мечтами. Не каждому удается безнаказанно валяться в грязи, сказки требуют своей гигиены...

Но не мог же я ее добивать!

– Подожди, он еще вернется, – уверенно сказал я. – Увидит, что он потерял, и вернется. Я его хорошо знаю, от таких, как ты, так просто не уходят.

Приходилось поддерживать в ней иллюзию исключительности, хотя беда ее была именно в ординарности. В стремлении к ординарности. Но ей хотелось, оставаясь ординарной, сделаться исключительной.

Я не верил, что она сумеет найти, вернее, создать новую любовь – грезы занятие для непрактичных, практичные люди не могут быть счастливы. Они могут быть только благополучны.

Однако я ошибся. Когда после сравнительно долгого перерыва она позвонила мне в следующий раз, в ее голосе – не побоюсь этого слова! – звенело именно счастье. Звон этот доносился прямиком с той еще черноморской мраморной гальки: ее новый принц спустился к ней с таких верхов, что она даже не может назвать его имя – я наверняка видел его по телевизору. Но при этом страшно воспитанный, совсем, как я, – ничего такого, только при встрече и на прощание целует в щечку. И такой же образованный, как я, – в ресторанах они пьют исключительно французские вина, а посещают только театральные премьеры и вернисажи, – она с совершенно девчоночьей доверчивостью перечисляла звонкие имена московских прохвостов, денно и нощно строчащих все новые и новые незримые ливреи для голого лакея, тоже наконец-то решившегося обзавестись королевскими причудами. И хотя новая Лорина сказка включала в себя преклонение перед пустотой, все-таки это была сказка, а значит, человечность, – я ему почти симпатизировал, этому административно-финансовому божеству.

Не могу сказать, сколько продлилось их счастье, – в моем круговороте лиц и событий мне трудно отличить неделю от месяца, – но следующий ее звонок я уже воспринял как нечто экзотическое, как некое возвращение отпавшего ломтя. Мне показалось, что через чащи и хляби я слышу лихорадочную дробь ее жемчужных зубов о край стакана – она время от времени отрывалась от трубки, чтобы чего-то глотнуть. Звонок ее был необычен еще и тем, что на этот раз она звонила не поздним вечером, а довольно ранним утром, – я вполне мог бы еще спать, особенно если бы по своему обыкновению промаялся предыдущую ночь без сна.

Она снова потеряла – нет, не любимого человека, любви, как она теперь понимает, там никогда и не было, – но единственного друга, если не считать, конечно, меня. Да, она все делала, как я советовал, и действительно стала его другом, и ему тоже было хорошо, иначе бы он не стал же на нее тратить столько времени, я представить не могу, сколько он работает! И сколько женщин его окружает, мне тоже не вообразить (ну, конечно, где уж нам уж!), а он предпочитал проводить время с ней (перебои, зубную дробь, подавленные рыдания и прочие телефонные помехи для краткости опускаю).

И что же? Что же, что же – сколько можно дружить! И ходить по вернисажам – им же не по шестнадцать лет! Однажды после Виктюка они с ее полубогом зашли к нему домой выпить по бокалу анжуйского и поболтать – рестораны уже осточертели, хотелось побыть вдвоем. И она поняла, что пора наконец перейти к чему-то более серьезному, – жена небожителя отдыхала на Сейшелах, дочь обучалась в Сорбонне – что еще нужно для полного счастья?.. Но чуть она сделала первый робкий шаг (я вспомнил ее сухой царапучий язык), как он вдруг словно с цепи сорвался, начал орать, что к нему очередь стоит, а теперь еще и она туда же, он думал, она не такая, как другие, а она оказалась такой же сучкой, им всем только одного и надо – и понес, и понес... Ну, она тоже не утерпела, наговорила ему выше крыши и хлопнула дверью, а потом всю ночь не спала и плакала, и пробовала пить (язык ее таки немножко заплетался), и била посуду, а теперь она уже больше ничего не хочет, хочет только понять – какая муха его укусила? Ей просто интересно. Ну, ладно, допустим – допустим, она ему не нравится как женщина. Ну, так и сказал бы по-хорошему – зачем орать, оскорблять?..

– Мой ангел, есть вещи настолько унизительные, что в них нельзя признаться по-хорошему.

– А что тут унизительного – сказать, что я ему не нравлюсь?

– Это было бы унизительно для тебя. А сказать тебе, что ты ему страшно нравишься, но он не уверен в своих возможностях, было бы унизительно для него. Он предпочел изобразить оскорбленную невинность.

– Ты думаешь?..

– Откуда мне знать! Но что людей не надо припирать к стенке, это я знаю твердо. А ты его приперла. Друзья так не поступают.

Долгая пауза без дроби.

– Но он мне рассказывал о себе вещи и похуже... Если бы я захотела, я бы могла газетчикам такого порассказать!..

Однако в голосе ее уже слышалась нерешительность, то есть обдумывание.

– Ты плохо представляешь, что такое кодекс чести настоящих мужчин. Убить, ограбить, обобрать тысячу вдов и сирот, растлить пять тысяч невинных девушек – это не стыдно, стыдно одно: оказаться слабаком. А поскольку мужская сила – это именно сила, главный источник престижа...

– Ты не шутишь?..

Но она уже понимала, что я прав.

– Святыми вещами не шутят. Ты загнала его в угол, и он решил, что лучше выставить себя психопатом, чем слабаком. Разумеется, это только предположение.

– Может быть... Но теперь уже поздно, мы друг другу такого наговорили...

Однако в голосе ее вновь звучала надежда.

– Это ерунда, каждый из вас только защищался. Людям всегда кажется, что они только защищаются. Дай ему понять, что ты не опасна, что все это было недоразумение, что он неправильно тебя понял... Что ты залезла ему в штаны исключительно, чтобы попробовать, есть ли на нем теплое белье – в июле же оно совершенно необходимо...

– Никуда я ему не залезала, я только...

– Мне не обязательно знать подробности. Главное – как он истолковал твои действия.

– Ну да, он, конечно, мог...

– Понять тебя правильно?

– Но я думала, если он не хочет, он может сказать...