Пятнадцать псов

Собаки в питомнике просыпались, пораженные странными снами или внезапным осознанием неясных изменений вокруг них. Те, кто не спали, – а спать вдали от дома всегда тяжело – подскочили к дверцам клеток посмотреть, кто пришел: словно повисшую тишину вот-вот нарушат чьи-то шаги. Поначалу каждый из них решил, что их новоприобретенное сознание уникально. Но постепенно стало ясно, что все они разделили этот странный мир, в котором теперь обречены жить.

Черный пудель Мэжнун тихо тявкнул. Он стоял, не двигаясь, внимательно изучая Рози, сидевшую в заточении напротив него. Однако в действительности его мысли занимал замок на ее клетке: удлиненная петля, соединенная с задвижным болтом. Петля, крепившаяся между двух прутьев, надежно фиксировала болт, удерживая дверцу закрытой. Конструкция была простой и элегантной. Для того, чтобы открыть клетку, требовалось лишь поднять петлю и отодвинуть засов. Стоя на задних лапах, Мэжнун вытянул лапу и попробовал отодвинуть засов. Ему потребовалась не одна попытка, было неудобно, но через некоторое время клетка открылась.

Хотя большинство собак и поняли, как Мэжнун выбрался, но последовать его примеру смогли далеко не все. Причины были разные. Фрик и Фрак, два годовалых лабрадора, которых оставили на ночь на стерилизацию, были слишком юны и нетерпеливы для того, чтобы открыть клетку. Собаки поменьше – шоколадный тикап пудель Афина, шнауцер Дуги, бигль Бенджи – знали, что физически не способны достать до болта, а потому скулили, пока клетки не открыли за них. Собаки постарше, например, лабрадудль Агата, слишком устали и растерялись, чтобы думать ясно; к тому же они так и не разобрались, нужна ли им свобода или нет, даже после того, как клетки для них распахнули другие.

У собак, конечно, был свой язык. То был язык, обнаженный до самой своей сути, язык, в котором единственным, что имело значение, оставалось положение в «обществе» и физическая нужда. Все они понимали самые важные фразы и мысли: «прости меня», «я тебя укушу», «я голоден». Естественно, наложение человеческого образа мышления изменило то, как собаки говорили с другими и с собой. Например, там, где прежде отсутствовало слово для двери, теперь появилось понимание, что «дверь» является предметом, связанным с потребностью в свободе, что она существует независимо от собак. Любопытно, что слово «дверь» в новом песьем языке этимологически происходило не от дверцы их клеток, но от задней двери клиники. Стоило им только нажать на металлический засов, и та самая, большая и зеленая задняя дверь с лязганьем открылась. С этой ночи псы условились, что слово «дверь» будет обозначать щелчок (язык у верхнего неба), сопровождаемый вздохом.

Сказать, что псы оказались в замешательстве, было бы серьезным преуменьшением. Если они были «в замешательстве», когда в их сознании произошла перемена, в каком тупике находились они сейчас, выбравшись из клиники через запасный выход, когда увидели Шоу-стрит и внезапно поняли, что дверь ветеринарной клиники захлопнулась у них за спиной и теперь они оказались беспомощными и свободными; открывшийся им мир представлял собой хаос шумов и запахов, которые значили для них теперь больше, чем когда-либо.

Где были они? Кто поведет их?

Для троих из них это странное происшествие закончилось прямо здесь. Агату мучили ужасные боли, ее оставили в клинике, чтобы усыпить, поэтому собака не видела смысла в том, чтобы идти с остальными. Она прожила достойную жизнь, принесла троих щенят и встречала подобающее уважение от сук, которых иногда видела на прогулке. Она не хотела и сантиметра пространства, в котором не было ее хозяйки. Агата легла у дверей клиники и дала понять остальным, что никуда не пойдет. Она не знала, что это решение приблизило ее смерть. Ей не пришло в голову – не могло прийти – что хозяйка бросила ее встречать смерть в одиночку. Хуже всего было то, что утром, когда сотрудники клиники обнаружили ее, – вместе с дворняжками Роналдинью и Лидией – добры они не были. Свою злость они выместили на Агате, швырнув ее на металлический стол, где собирались усыпить. Один из работников ударил ее, когда она подняла морду в попытке его укусить. Едва завидев стол, она поняла, что ей пришел конец, и последние мгновения ее жизни ушли на бесплодные попытки выразить желание увидеть свою хозяйку. В смятении Агата хрипло лаяла слово, означавшее «голод», вновь и вновь, пока не испустила дух.

Хотя Роналдинью и Лидия прожили дольше, их участь оказалась не лучше. Собак оставили в клинике из-за легкого недомогания и вскоре возвратили благодарным владельцам. Но в каждом из случаев новый образ мышления отравил то, что было (или помнилось таковым) идиллическими и сравнительно долгими жизнями. Роналдинью жил в семье, которая его любила, но по возвращении из клиники он начал замечать, что любовь эта на поверку оказалась снисходительным приятельством. Несмотря на очевидные признаки перемен, с ним обращались, словно он не более чем игрушка. Пес выучил их язык. Он сидел, вставал, притворялся мертвым, переворачивался или просил угощение прежде, чем команды были произнесены до конца. Он научился выключать плиту, когда свистел чайник. А однажды, когда в его присутствии заявили, что собаки не умеют считать до двадцати, пес уставился на того, кто это сказал, и пролаял – иронично, едко – двадцать раз. Никто не заметил или не придал этому значения. Возможно, что еще хуже, семья как раз подозревала, что Роналдинью не был «прежним собой», и потому сторонилась его, небрежно трепля по загривку и морде как будто в память о том псе, которым он когда-то был. Он умер ожесточившимся и разочарованным жизнью.

Лидии пришлось хуже. Помесь уиппета (по матери) и веймаранера, она всегда была созданием нервным. Человеческое сознание принесло ей еще больше волнений. Она тоже выучила язык своих хозяев, дотошно выполняя все, что от нее хотели, – иногда даже предвосхищая сказанное. Снисходительно-высокомерное отношение хозяев ее не оскорбляло. Лидия страдала от их невнимательности и небрежности, потому что вместе с «умом примата» к ней пришло и острое чувство времени. Течение времени, каждое мгновение – словно зудящий под кожей чесоточный клещ, были невыносимы. Эти мучения стихали только в присутствии хозяев, в их компании. Поскольку ее хозяева, пара, от которых пахло сиренью и цитрусовыми, всю неделю отсутствовали по восемь часов кряду, страдания Лидии были ужасны. Часы она проводила в мольбах, лая и воя. Наконец, когда ее разум больше не мог выносить нескончаемой агонии, он нашел типично человеческое прибежище от мучений: кататонию. Однажды хозяева обнаружили ее в гостиной: неподвижную, с открытыми глазами. И отвезли в ту же клинику на Шоу, и когда ветеринар сказал им, что помочь ничем не может, собаку усыпили. Хозяева Лидии не были внимательными, но они были сентиментальными. Они похоронили Лидию в саду за домом, высадив на месте ее упокоения ковер из желтых цветов.

Двенадцать псов, выбравшихся с Шоу, обуревало множество эмоций, не последнее место среди них занимало замешательство. Мир вокруг казался новым и удивительным и в то же время – знакомым и обыденным. Ничто не должно было их удивить, но все удивляло. Стая осторожно двигалась на юг по улице Страчан: через мост, вниз к озеру.

К берегу озера их тянуло инстинктивно. Сочетание запахов вокруг манило собак так же, как утренний запах пекарен притягивает людей. Во-первых, само озеро: кислое, растительное, рыбное. К этому примешивался запах гусей, уток и других птиц. Еще соблазнительнее благоухало птичье дерьмо – похоже на салат, обжаренный на гусином жире. И наконец мимолетные ароматы: вареная свинина, помидоры, говяжий жир, кукуруза, хлеб, сладости и молоко. Никто из псов не мог устоять, несмотря на то, что вдоль озера негде было спрятаться, явись за ними хозяева.

И хотя сопротивляться влечению озера было почти невозможно, Мэжнун все же решил, что именно это они и должны сделать. Ему пришло в голову, что город – место, где обитают существа, боящиеся собак, которые отказывались выполнять приказы, – худшее укрытие. Что им действительно нужно, размышлял Мэжнун, так это место, где они в безопасности обдумают, как им быть дальше, найдут решение, которое бы устроило всех. Еще он подумал, что Аттикус, вставший во главе стаи, вовсе не обязательно должен быть тем, кто поведет их за собой. Эта мысль посетила его не потому, что он сам мечтал о лидерстве. Нет, хотя нынешнее приключение и увлекало его, и он был доволен компанией, но с людьми Мэжнун чувствовал себя комфортнее. Он не доверял другим собакам. Поэтому и лидерство его не прельщало. С настоящими заботами – пищей, кровом, водой – придется иметь дело каждому, но кто поведет их, и за кем согласится последовать он сам?