Тяжелая корона

Я немного расслабляюсь. Грета — это семья. Она позаботится о папе, что бы ни случилось. Что бы он ни говорил.

Она разливает лимонный шербет в три маленькие миски, и я помогаю ей отнести их на крышу. В наше отсутствие папа собрал шахматную доску. Я не ровня ему в шахматах… только Неро может победить его. Тем не менее, я занимаю свое место напротив, играя черными.

Папа научил нас всех играть, от Данте до Аиды. Данте — компетентный игрок, Неро практически непобедим. У Аиды бывают вспышки блеска, подорванные ее нетерпением. Она либо выигрывает, либо эффектно проигрывает.

Я всегда был слишком беспокойным, чтобы сильно хотеть играть. Я бы предпочел заниматься чем-то физическим, а не сидеть и думать. Но я выучил правила и основные стратегии, как и мои братья и сестры.

Папа начинает с королевского гамбита, одного из своих любимых вступительных ходов. Это рискованный дебютный ход для белых, но это было модно в романтическую эпоху шахмат, которую мой отец считает лучшей эпохой, полной драматичных и агрессивных партий, до того, как пришел компьютерный анализ, который предпочитал более оборонительную технику.

Я принимаю гамбит, и папа переводит своего слона в активное поле.

Я ставлю его под чек, заставляя его передвинуть своего короля, чтобы он не смог сделать касл позже.

Папа кивает, рад видеть, что я не совсем забыл, что делаю.

— Шахматы делают мужчин мудрее и дальновиднее, — говорит он. — Ты знаешь, кто это сказал?

Я качаю головой.

— Какой-то великий мастер? — я думаю.

— Нет, — посмеивается папа. — Владимир Путин.

Папа передвигает своего короля, угрожая в свою очередь моему. Я пытаюсь отогнать его слона, чтобы он не мог атаковать меня по диагонали.

В ходе перестановки каждый из нас отбирает друг у друга по нескольку пешек, но пока никаких крупных фигур.

Папа проводит хитрое наступление, в котором он одновременно заманивает в ловушку мою королеву и пытается атаковать моего коня. Я защищаюсь, перемещая своего коня обратно на клетку, которая защищает моего ферзя, но я потерял позицию на доске, и папа продвигается вперед.

Мне удается забрать одну из его ладей, а затем и его слона. На мгновение я думаю, что папа всего лишь жертвовал своими фигурами… должно быть, я пропустил угрозу, исходящую с другой стороны. Но потом я вижу, что папа взволнован, и я понимаю, что он совершил ошибку.

Обычно я не продерживаюсь так долго против своего отца. Меня поражает неприятная мысль, что я действительно могу победить его. Я не хочу, чтобы это произошло. Это было бы неловко для нас обоих. Это означало бы что-то, чего я не хочу признавать.

С другой стороны, если я позволю ему победить, он узнает. И это было бы еще более оскорбительно.

Папе приходится бороться, чтобы восстановиться. Он жестко атакует, получая взамен коня и слона. В конце концов он побеждает, но только ценой принесения в жертву своей королевы. Это было близко… гораздо ближе, чем обычно.

— Снова поймал меня, — говорю я.

Я думаю, мы оба испытываем облегчение.

Прекрасный вечер. На бледно-фиолетовом небе появляются звезды. Воздух теплый, с легким ветерком здесь, на крыше. Аромат винограда "Фокс" насыщенный и сладкий.

Я должен быть счастлив. Но у меня скручивает живот, когда я думаю, что однажды ночью, подобной этой, я сыграю свою последнюю партию в шахматы со своим отцом. И в тот момент я не буду знать, что это последняя игра.

— Я хотел бы играть, как Рудольф Шпильман, — говорит папа. — Он всегда говорил: Разыгрывай начало, как книгу, середину, как фокусник, и конец, как машина.

Я прокручиваю это в голове, думая о том, что это значит.

— Это правильно для любой стратегии, — говорит папа, его темные глаза пристально смотрят на меня. — Помни это, Себ. Сначала следуй правилам. Поставь противника в тупик в середине. И, в конце концов, прикончи его без колебаний, без пощады и без раздумий.

— Конечно, папа, — говорю я.

Лицо папы выглядит осунувшимся, тени прорезают глубокие морщины на его коже. Папа всегда был таким, обучая нас при любой возможности. Но сегодня это кажется особенно напряженным. В его сверкающих глазах в угасающем свете есть что-то почти жуткое.

Что бы ни послужило причиной этого, я говорю себе, что это хорошее напоминание о том, что мне не следует звонить Елене. Она может быть великолепна, но она также является воплощением запретного плода. Я не смог бы выбрать более опасную цель, даже если бы обыскал весь город. Я должен оставить все как есть — оказать русским услугу, и не более того.

Мысль о том, что я никогда больше ее не увижу, оставляет меня унылым и разочарованным.

Но так и должно быть. Мне придется найти что-нибудь еще, чтобы заполнить эту черную яму в центре моей груди.

4. Елена

Себастьян не звонил.

Мой отец невыносим по этому поводу.

— Я думал, ты сказала, что заручилась его интересом? — он насмехается надо мной.

— Я сделала, — говорю я, мои губы сжимаются от раздражения.

— Тогда почему он не позвонил?

— Я не знаю, — говорю я. — Может быть, он умнее, чем кажется.

Хотя вряд ли лестно, когда тебя игнорируют, крошечная часть меня испытывает облегчение. Мне никогда не нравился этот план. Я никогда не хотела быть частью этого.

— Может быть, он гей, — говорит мой брат.

Он бездельничает у нашего бассейна, одетый в свои смехотворно короткие европейские трусы. Адриан любит демонстрировать свое тело. У него телосложение гимнаста: худощавый, мощный, широкий в плечах и узкий в бедрах. Несмотря на все время, проведенное на солнце, у него лишь намек на загар. Он светловолос, как и я: пепельно-русые волосы, кожа, которая зимой становится бледнее молока, а летом лишь слегка золотистая.

Мне всегда забавно смотреть на Адриана, потому что он ходячее, говорящее воплощение того, какой была бы моя жизнь, если бы я родилась мужчиной. Вместо этого он родился на две минуты раньше меня, перворожденный сын и наследник, а я последовала за ним — неожиданный близнец. Нежеланная девушка.

— Он не гей, — говорю я Адриану. — Я бы знала.

— Он должен быть, — настаивает Адриан. — Иначе как бы он мог устоять перед моей прекрасной младшей сестрой?

Он хватает меня за запястье и тянет к себе на колени, щекоча мои ребра там, где я наиболее чувствительна. Я вскрикиваю и отвешиваю ему пощечину, снова вскакивая.

Я люблю Адриана, и мне нравится его игривость. Он был моим лучшим другом с самого рождения. Но я бы хотела, чтобы он не вел себя так перед нашим отцом. Я чувствую, как холодные глаза папы сверлят меня. Я чувствую, как они касаются моей обнаженной плоти.

Я одета далеко не так откровенно, как мой брат, на мне скромный цельный купальник, накидка и сандалии. Тем не менее, я вижу, как губы моего отца скривились при виде моих голых бедер, где задрался свободный халат.

Моя ненависть к нему подобна контрольной лампочке с голубым газом, постоянно горящей глубоко в моих кишках. Она никогда не гаснет и всегда ждет, чтобы вспыхнуть с добавлением любого вида топлива.

Он ожидает, что я буду одеваться, как монахиня по дому, чтобы все его люди держали ухо востро. Но потом, когда приходит время использовать меня для чего-то… типо его маленького поручения прошлой ночью, тогда он рад одеть меня, как уличную шлюху.

Натягивая покрывало на ноги, я пытаюсь скрыть негодование в голосе, когда спрашиваю своего отца:

— Что бы ты хотел, чтобы я сделала?

Он на мгновение задумывается, верхняя губа все еще приподнята, как будто это я виновата, что Себастьян не позвонил. Как будто он не может доверить мне выполнение простейших заданий.

Он не хуже меня знает, что я не могу быть слишком очевидной. Галло умны. Если приманка будет слишком очевидной, они поймут. Кроме того, мужчины не хотят того, что им предлагают бесплатно. Они хищники. Им нужна охота.