Тяжелая корона

Я думал, что я теплее, чем мой брат Данте. Менее психопатичный, чем Неро. Более ответственный, чем Аида. Я считал себя добрым, трудолюбивым, хорошим человеком.

В тот момент я понял, что внутри меня есть насилие. И эгоизм тоже. Я не собирался жертвовать своим братом ради кого-то другого. И я, конечно, не стал бы жертвовать собой. Я был готов причинить боль или убить. Или намного хуже.

Это странно узнавать о себе так.

Я смотрю на своих братьев и сестру за столом. У всех на руках кровь, так или иначе. Глядя на них, вы бы никогда об этом не догадались. Ну, может быть, вы догадались бы об этом по Данте, его руки похожи на покрытые шрамами бейсбольные рукавицы. Они были созданы для того, чтобы разрывать людей на части. Если бы он был гладиатором, римлянам пришлось бы выставить его против льва, чтобы это был честный бой.

Но все они выглядят счастливее, чем я видел их годами. Глаза Аиды яркие и веселые, и она раскраснелась от вина. Она не могла пить, пока кормила грудью, поэтому она в восторге от возможности снова немного опьянеть.

У Данте такой довольный вид, как будто он уже сидит в каком-нибудь уличном кафе в Париже. Как будто у него уже начинается пенсия.

Даже Неро изменился. И я никогда не думал, что он тот, кто обретет счастье.

Он всегда был таким порочным и полным ярости. Я, честно говоря, думал, что он социопат, когда мы были подростками, казалось, он ни о ком не заботился, даже о нашей семье. Не совсем.

Затем он встретил Камиллу, и внезапно он стал совершенно другим. Я бы не сказал, что он хороший парень — он все еще чертовски безжалостен и груб. Но это чувство нигилизма ушло. Он более сосредоточен, чем когда-либо, более обдуман. Теперь ему есть что терять.

Аида говорит Данте:

— Ты собираешься учить французский?

— Да, — ворчит он.

— Я не могу этого представить, — говорит Неро.

— Я могу выучить французский, — говорит Данте, защищаясь. — Я не идиот.

— Дело не в твоем интеллекте, — говорит Аида. — Это твой акцент.

— Что ты имеешь в виду?

Она и Неро обмениваются удивленными взглядами.

— Даже твой итальянский акцент… не очень хорош, — говорит Аида.

— О чем ты говоришь? — Данте требует.

— Скажи что-нибудь по-итальянски, — подзадоривает его Аида.

— Хорошо, — упрямо говорит Данте. — Voi due siete degli stronzi. — Вы двое — придурки.

Предложение точное. Проблема в том, что Данте сохраняет свой прежний ровный чикагский акцент, поэтому это звучит, как «Voy doo-way see-etay deg-lee strawn-zee». Он похож на фермера со среднего Запада, пытающегося сделать заказ по меню в модном итальянском ресторане.

Аида и Неро разражаются смехом, и я сам не могу удержаться от легкого фырканья. Данте хмуро смотрит на всех нас, все еще не понимая этого.

— Что? — требует он. — Что здесь такого чертовски смешного?

— Тебе лучше позволить Симоне говорить, — говорит Аида между смешками.

— Ну, на самом деле я не жил в Италии! — Данте рычит. — Знаете, я также немного говорю по-арабски, а это больше, чем вы, двое болванов, — когда они не перестают смеяться, он добавляет: — Пошли вы, ребята! Я образованный.

— Такой же образованный, как йогурт, — говорит Неро, что заставляет их смеяться еще сильнее.

Я думаю, что Данте столкнул бы их головами в прежние времена, но теперь, когда он муж и отец, он выше их глупостей. Он просто качает головой и подает знак бармену, чтобы тот сделал еще один напиток.

Становление матерью не сделало Аиду спокойнее, чего бы то ни было. Видя, что Данте больше не собирается отвечать на ее поддразнивания, она смотрит через стол и фиксирует свои проницательные серые глаза на мне.

— У Себа дар к языкам, — говорит она. — Помнишь, когда мы возвращались с Сардинии, и ты думал, что должен был разговаривать с таможенниками по-итальянски? И они продолжали задавать тебе вопросы, чтобы убедиться, что ты действительно американский гражданин, а ты не сказал ничего, кроме Il mio nome è Sebastian2?

Это правда. Мне было семь лет, и я волновался из-за того, что все эти взрослые пялились на меня, лаяли на меня. Я так сильно загорел после лета в Италии, что, уверен, это выглядело так, будто мой отец похитил какого-то маленького островитянина с Коста Рей и пытался перевезти его через Атлантику.

Таможенники продолжали спрашивать: — Это ваша семья? Вы американец?

И я, по какой-то причине, решил, что должен ответить на их родном языке, хотя они говорили по-английски. В тот момент все, о чем я мог думать, это повторять: — Меня зовут Себастьян, — снова и снова.

Будь проклята Аида даже за то, что помнит это, ей самой было всего пять. Но она никогда не забывает чего-то неловкого, о чем может рассказать позже, в самое неподходящее время.

— Я хотел еще немного побыть в отпуске, — хладнокровно говорю я Аиде.

— Хорошая стратегия, — говорит она. — Тебе почти удалось остаться навсегда.

Я буду скучать по Данте. Я скучаю по всем ним, чем больше они углубляются в свою собственную жизнь.

Они могут выводить из себя и доставлять неудобства, но они любят меня. Они знают все мои недостатки и все мои ошибки, и они принимают меня в любом случае. Я знаю, что могу на них рассчитывать, если они мне действительно понадобятся. И я бы появился для них в любое время и в любом месте. Это сильная связь.

— Мы приедем навестить тебя, — говорю я Данте.

Он чуть заметно улыбается.

— Не все одновременно, пожалуйста, — говорит он. — Я не хочу отпугнуть Симону сразу после того, как мы наконец поженились.

— Симона любит меня, — говорит Аида. — И я уже подкупом прокладываю себе путь в сердца ваших детей. Ты знаешь, что это путь к тому, чтобы стать любимой тетей — дарить им громкие и опасные подарки, которые их родители не разрешили бы.

— Должно быть, поэтому тебе нравился дядя Франческо, — говорю я. — Он дал тебе лук и стрелы.

— Верно, — говорит Аида. — И я всегда его обожала.

Я тоже. Но мы потеряли дядю Франческо через два года после этого конкретного подарка. Братва отрезала ему пальцы и подожгла его, когда он был еще жив. Это вызвало двухлетнюю кровавую бойню с русскими. Мой отец был в такой ярости, какой я никогда раньше не видел. Он выгнал их с их территории в западной части города, убив восьмерых их людей в отместку. Я не знаю, что он сделал с bratok, который бросил спичку в дядю Франческо, но я помню, как он вернулся домой той ночью в своей рубашке, пропитанной кровью до такой степени, что больше не было видно ни одного квадратного дюйма белого хлопка.

У меня все еще есть мой любимый подарок от моего дяди: маленький золотой медальон Великомученика Евстафия. Я ношу его каждый день.

Дядя Франческо был хорошим человеком: забавным и обаятельным. Увлеченный всем. Он любил готовить и играть в теннис. Он брал нас с Неро на корт и играл двое против одного, каждый раз выигрывая нас. Он не был высоким, но он был плотным и жилистым, и он мог нанести удар в самый дальний угол площадки, так что мяч касался линии, все еще оставаясь в зоне. Выиграть было невозможно. Мы с Неро потели и тяжело дышали, клянясь, что это будет игра, когда мы, наконец, победим его.

Иногда мне хочется, чтобы он вернулся к нам на день, чтобы он мог увидеть, как мы все выглядим взрослыми. Чтобы мы могли поговорить с ним, как равные.

Я желаю того же в отношении моей матери.

Она так и не увидела, кем мы стали.

Интересно, была бы она счастлива?

Ей никогда не нравилась жизнь мафии. Она игнорировала, притворившись, что не знает о том, что делал ее муж. Она была пианисткой, когда мой отец впервые увидел ее, играющей на сцене. Он неустанно преследовал ее. Он был намного старше ее. Я уверен, что она была впечатлена тем, что он говорил на трех языках, был начитан и хорошо образован. И я уверен, что его аура власти произвела на нее впечатление. Мой отец уже был главным доном Чикаго. Одним из самых влиятельных людей в городе. Ей нравилось то, кем он был, но не то, чем он занимался.