Страница 3 из 9
Я вышел на привокзальную площадь, которую следовало бы теперь назвать полувокзальной (ведь от вокзала осталась лишь половина). И тут же нечто исконное, полуазиатское, нечто северо-восточное окружило и объяло меня: ноздри мои наполнились множеством смрадов – настолько экзотических, насколько позволял холод. Да, это были подмороженные смрады, но все же я вдыхал их жадно – и с такой же жадностью взгляд мой бродил по бесчисленным аморфным лицам, которые пенились вокруг меня, словно тесные волны. Я оказался как бы на гигантской толкучке: здесь продавали всяческую снедь, многоликий хлам, включая какие-то ошметки, словно бы следы неведомых мне процессов. Стояло лето, но холодное, ветреное лето. Я наслаждался зрелищем этой площади и ее обитателей – зрелищем тускло-ярким, омерзительно волнующим, кулькообразным и мешкообразным, включающим в себя даже гортанно воющих ослов, медведей в ржавых кандалах, скоморохов с синими от смеха щеками и даже одного слона, который был так тепло укутан по случаю летних заморозков, что казался ватной горой, медленно бредущей меж столь же пухло укутанных степняков. Но все же я полагался более на свой нос, нежели на свои глаза: среди сотен смрадов мне следовало отыскать наиболее тягостный. И вот оно! Я блуждал, вздрагивая ноздрями (словно лисица на охоте или же словно ебанутый Жан-Батист Гренуй в обонятельном гриппе), пока не учуял струйку особенно гадостной вони, – я пошел по этому следу. Воздушно-мерзостный след привел меня в полуподземный коридор, облицованный битым кафелем. Здесь теснились бомжи – заскорузлые обитатели социального дна. Кажется, они стояли в очереди за миской бесплатной похлебки – похлебку разливал суровый монах огромного роста с белой маской на лице. Вонь здесь достигала такой концентрации, что слезились глаза. Я быстро шел вдоль строя клошаров, обшаривая взглядом их задубевшие лица. Хотя они воняли, гундосили, сопливились, матерились, удрученно молчали либо жадно хлебали похлебку, но я не верил в этот фасад, искусно спроектированный умелым дизайнером. Я понимал, что все они – отели. Вполне комфортабельные, даже с легким налетом артистизма. Наконец на одном из угрюмых лиц я узрел опознавательный знак – крестообразный пластырь на щеке. Я быстро выдернул этого бомжа из толпы его собратьев и потащил к выходу из коридора. Он вяло сопротивлялся, бормоча злые сальности. Не обращая никакого внимания на его сопротивление, я поволок его к остановке такси. Услужливо подкатил ярко-желтый шар, помеченный черными шашечками. Распахнулась овальная дверца. Я втолкнул бродягу в шар, сам прыгнул следом.
– Вон из города! – распорядился я. – В леса! В бесхозные поля! Туда, где пахнет водой и дикими травами! Мне требуется приволье!
Говорил я на горно-альпийском диалекте, но желтый шар-полиглот глотал любую информацию на любом из языков и наречий Земли. Мы помчались, время от времени невысоко взлетая над нашей извилистой трассой. Круглое окошечко-иллюминатор позволяло любоваться чужбинной столицей, но я полагал, что у меня еще будет время насладиться видами этого не вполне экзотического мегаполиса. Все мегаполисы так или иначе похожи друг на друга, поэтому я не прикипел к иллюминатору. У меня было более срочное дело – избавиться от вони. Я не желал задыхаться, сидя на кожаном диванчике рядом со своим социально рухнувшим другом. Поэтому я одним движением разорвал сальную рубаху на его теле и стал рассматривать татуировки, украшающие его впалую худосочную грудь (бомж был из хлипких). Татуировок множество, иные весьма затейливые. На этом табло я отыскал изображение синего лотоса и сильно ткнул пальцем в центр цветка. В то же мгновение вонь бомжа угасла, уступив место прохладному, нейтральному, слегка водянистому благоуханию. Только лишь я справился с этой задачей, а мы уже были на месте! Шар высадил нас в прекрасном, истинно сдержанном ландшафте: опушка леса, вольготное поле, жемчужное небо над нами, близкая быстрая река. Нигде никаких следов человеческого присутствия. Шар умчался, напоследок уронив на траву желтую атласную ленту.
Ленту я засунул в карман, а сам повернулся к бомжаре. Ха-ха, тебе не избежать расправы, бывшая вонючка! Он злобно-испуганно взирал на меня, бормоча «Уебок заморский» и прочие непристойности. Одним ударом мускулистой австрийской ноги я повалил его на сухую траву. Еще бы! Этой ли ноге не быть мускулистой, она поднаторела в горных восхождениях, она взбиралась на самые опасные пики, скользя по ледяным камням духовного возрождения! Одним рывком я оторвал ему руку. Никакой крови, никакого мяса, естественно. В плечевой чашке аккуратно возлежал золотой ключ на изумрудно-бархатной кроватке. Я бережно извлек ключ и тут же вонзил его по самое основание в бомжовый глаз. Он исторг вопль самого что ни на есть отталкивающего свойства, но стоило мне повернуть ключ в этой глазной скважине, как вопль затих и бомж начал расти и распространяться в разные стороны. Пространства здесь хватало, так что бомжу было где развернуться. Он раскинулся по местности белоснежными коридорами, оброс золотыми полузеркальными подъездами, откуда выплескивались ковры с вензелями, словно длинные плоские и мягкие языки, высунутые в сторону раздолья. Бомжара разбросался синими бассейнами с подсвеченной дробящейся влагой, а возле бассейнов сновали холеные официанты в белых куртках, подносившие ароматные коктейли сонным и влажным девушкам, которые возлежали в шезлонгах. Нарядные гости уже отчасти танцевали в полукруглых залах, прижимаясь друг к другу с вежливым сладострастием. В обширном холле отеля меня приветствовал сам директор этого странноприимного резорта: жемчужноголовый человечек с опаловыми глазами.
– Ваш номер ожидает вас, дружище! – обратился он ко мне по-свойски (в особенно дорогих приютах принят такой простецкий непосредственный тон). – Весь ваш багаж уже доставлен, все ваше – хе-хе – снаряжение и оружие: всё уже на месте. Добро пожаловать в родной дом, дорогой господин охотник! Вам предстоят чудесные времена. В окрестных лесах полным-полно дичи: рябчики, горностаи, болеро, искрящиеся…
– Что за дичь вы несете! – оборвал я его излияния. – Я охочусь только лишь за своими воспоминаниями! Да, любезный мой приятель, в настоящий миг я принимаю судьбоносное решение: я решился окончить свои дни в колониях. Здесь я постепенно тоже сделаюсь бомжом – вроде тех, что теснились в привокзальном коридоре. Но я не стану источать смрад – ограничусь хвойным запахом пихты. Я готов все потерять, все утратить – и это с единственной целью: вспомнить лицо моего прапрадеда Грегори, чернокожего авантюриста, который считал себя скульптором. Его непоседливые творения разбежались по миру, как оголтелые цыплятоньки, а мне вот хотелось бы с дороги выпить стакан теплого кокосового молока.
У Ольшаса и Сямги было трое детей. Не много, но и не мало – сын и двое дочерей.
Старший сын Вилли унаследовал от матери любовь к лошадям и с раннего детства помогал отцу в его бесконечных поездках по округе. Он вырос высоким, сильным и красивым юношей, но вместе с любовью к лошадям перенял мелкую пакостливую злобу и склонность к язвительности. Если дела у отца шли хорошо, Вилли не прочь был подколоть его, в случае же неудач – огрызаться. Взрослым он так и не стал, остался подростком, и как выглядел, таким и остался – маленьким, сухим, желчным и ядовитым. Его сестра Маргарита была тихой болезненной девушкой с нежной, не знающей устали душой. Она так и не вышла замуж, все время проводила в доме своей матери, иногда к той приезжали из Вены ее родители, и тогда Вилли и Маргарита веселились за столом, словно две маленькие девочки, – болтали, хихикали, едко ссорились и мирились, танцевали со всеми, особенно с родичами матери, и к ночи всегда казались пьяными.
Дочь Ольшаса Эльза была полной противоположностью сестре. Это была девушка, каких мало можно встретить на улицах Москвы, – полная, даже толстая, медлительная в движениях, с нежной глуповатой улыбкой на пухлых, словно обмороженных, губах. К мужчинам она относилась прохладно, ни одного из них не сумела заставить долго возле себя задерживаться, хотя мужчины всегда были красивы, добры и богаты. Вскоре она выскочила замуж за своего троюродного брата, по профессии штукатура, и после этого у нее родилась дочь, которую нарекли Маргаритой.