Рассказы

Он вздыхает и крестится.

Распятый Христос на деревянном кресте по-прежнему молчит. Господь не слышит меня. Господь отвернулся от того, кто предал дважды. Его и ее, мою проклятую любовь.

Вино в воде свивается багряными спиралями, похожими на языки огня.

Знак?

sanctam Ecclésiam cathólicam /святую Католическую Церковь/

– Таким образом, не остается сомнений в том, что женщина сия, отринув Господа, заключила союз с Диаволом, обменяла душу бессмертную на искусство ведьмовства и ворожбы. И читаем у Левита, – брат Томас говорит спокойно, размеренно, делая долгие паузы, точно желает, чтобы все присутствующие прониклись важностью сказанного: – "Чья душа склоняется к магам и кудесникам и с ними блудит, против того хочу я поднять лик свой и низринуть из стада народа своего". Тоже и в главе 20 находим "Тот мужчина или та женщина, в которых пребывал пифонический или прорицательский дух, должны быть умерщвлены"!

Ты не слушаешь его, тебе уже все равно, тебя нет, потому как то окровавленное, изломанное, чуть прикрытое лохмотьями существо не может быть тобой. Я помню все и ненавижу память. Перебираю четки и молчу.

– По размеру греха будет и род наказания, – закончил речь брат Томас. – Quemadero[3].

…sanctórum communiónem… /святых общение/

Толпа. Пришли полюбоваться на то, как станут жечь ведьму. Свистят, выкрикивают проклятья, швыряют комья грязи и не видят, насколько сами грязны.

Я вглядываюсь в них, пытаясь понять – если по образу и подобию Его сотворены, то неужели Он, Творец и Создатель столь же отвратителен, как эти люди?

Дьявол, Дьявол во мне, он нашептывает, он отворачивает от веры истинной, он склоняет ко тьме неверия.

Я не поддамся.

Верую.

И сомневаюсь.

…remissiónem peccatórum… /оставление грехов /

Я читаю merita[4], громко и ясно.

Я стою спиной к тебе, лицом к людям, но людей не вижу… паства, стадо жадное и нетерпеливое, испуганное и ненавидящее. В рай под хлыстом пастуха? По узкой тропе? А что там, за вратами? Не лавка ли мясника, который прячется под маской Бога? Ведь тот не может быть жесток настолько, как мне видится сейчас?

И что я делаю здесь, среди них? Собственными руками отдаю то, что дороже всего. Отрекаюсь. Во имя веры. А веры нет.

Credo, Domini.

В словах пустота.

– Ведьма! – тонкий детский голосок взлетел к небу. – Ведьма!

…carnis resurrectiónem… /воскресение плоти/

– Ты уверен, что желаешь этого? – Брат Томас хмурится пуще прежнего, скребет брюхо, смотрит недоверчиво. – Совсем не обязательно… ты и без того проявил себя верным сыном Матери нашей Церкви.

– Только пройдя весь путь, можно разрешить сомненья.

Я понял это лишь сейчас, правильно, логично, дойти до конца того единственного пути, который вижу. И то, что ждет меня, страшит, но иначе… иначе я сойду с ума, погибну в спорах с самим собой.

– Я верую, – не знаю, для кого предназначены эти слова, для меня ли, для брата Томаса, но он, чуть подумав, кивает.

Руки дрожат, то ли оттого, что факел неожиданно тяжел, то ли от робости. Я иду к тебе, с огнем и очищением.

… с болью и предательством.

Я иду к тебе со словом Господа и прощением.

…без надежды быть прощенным.

Воскресением души.

…смертью.

… vitam ætérnam. /жизнь вечную/

Я подошел близко, недозволенно близко, но теперь мне нет дела до правил и установлений. Я хочу попрощаться. Вдохнуть последний раз твой запах – кровь, грязь и никакого вереска. Обнять, губами губ коснуться, рукою провести по коже израненной и заглянуть в глаза. В них по-прежнему живо небо… такое, как дóлжно, потерянное, недоступное и чистое…

Я смотрюсь в него и отраженная душа уродлива. А ты прекрасна.

Amen.

Рука сама разжимается, факел падает на хворост, тот в одно мгновенье вспыхивает, вырастая сзади огненной стеной. Зато теперь могу обнять тебя, почти как раньше… а ты закрой глаза, усни, доверчивый мой ангел. Там, за порогом, вспомни обо мне.

Ты спасешься.

Я верую.

Эоли

Танцуй, Эоли, пляши, Эоли, лети, Эоли, птицей ли, ветром ли, босыми ногами по мостовой. Браслеты скользят по рукам, то вверх, почти слетая с тонких пальцев, то вниз, к локтю, волшебным перезвоном музыки, которая слышна тебе одной, и может быть, немного мне.

Ласкаю струны, лучше бы тебя, вот так, то нежно, то почти жестоко, то умолять, то требовать, то замирать и слушать… твое дыхание, и сердца стук, и то, как шелестят подошвы, касаясь камня.

Танцуй, Эоли, для меня танцуй, забудь о тех, кто смотрит, завистливо и жадно, не пляскою любуясь – тобой, тем, как вздымается грудь под тонкой тканью, как жемчугом блестит на смуглой коже пот, как ты, слегка сбиваясь с ритма, в волнении прикусываешь губы, хмуришься. Боишься, и людей, и взглядов.

Не надо, Эоли, они того не стоят.

Ничего не стоят, ни гроша из тех, что с таким презреньем швыряют тебе под ноги. Ни взгляда, ни улыбки, ни даже ненависти.

Звенит струна, срываясь в крик. Опять. Ты замираешь, зная наперед, что будет дальше. И я тоже знаю, я не хочу, я сдвигаю время, вытягивая музыку сквозь боль, пусть пальцы омертвели, но я играю, а ты танцуй… моя Эоли, чужая Эоли…

С кем ты уйдешь, когда мелодия иссякнет? Вон с тем купцом, который уже час стоит и смотрит так, что даже слов не надо, чтобы понять его желания. Или вон с тем мальчишкой, он юн, красив и, судя по одежде, богат. Или с военным, что небрежно швыряет серебро к твоим ногам?

Кого ты выберешь на этот раз? А кто из них вернется завтра, чтобы увидеть новый танец… чтобы опять купить тебя?

Не знаю. Не хочу. Закрыть глаза и, превозмогая боль, играть. А пальцы снова в кровь…

Танцуй же, Эоли.

Расскажи мне сказку

Расскажи мне сказку, пожалуйста. Или не мне, просто расскажи, про ветер, который шепчет деревьям о скорой осени, о том, как слова его порождают печаль и вот уже березы оплакивают золотом еще не ушедшее лето, осины дрожат в предчувствии холодов, и лишь дубы, величественно-равнодушны, ловят солнечный свет.

О море расскажи, как на зиму седеет редкой пеной, злиться, рвет холодными лапами берег, будто желает стереть тонкую пленку льда, и зима отступает, зима уступает узкую полосу серого песка и немного гальки.

Расскажи о весне, что приходит робким теплом, надеждой и светом, как разбужены, растроганы и растеряны, сосны сочатся янтарной смолою, а ветер черпает морскую воду и несет к берегу, норовя расплавить снег, чтобы земля скорее отогрелась. И просыпаются драконы, ревут и чертят небо причудливым рисунком весеннего полета… пора любви.

И безнадежности.

Но ты не слушай, ты говори, теперь о том, как разгорается жаром лето, и пыль летит, а воздух пахнет вереском.

Расскажи о кораблях, что уходят туда, за тонкую черту, объединяющую море с небом, о воинах, купцах и тех, кто лишь дорогою живет. О чайках и рыбьехвостых девах, поющих славу бурям, о Морском Царе и дочерях его.

Твое окно прикрыто ставнями, и двери на засов. Разодранное небо сыплет снегом, луны почти не видно и мороз крепчает, надо уходить, но не могу, я снова у твоего порога, я к стенке жмусь и напрягаю слух, пытаясь уловить твой голос и рассказ.

– Собаки замолчали, мне страшно, мама… – детский голос. Дочь твоя на тебя похожа, но пахнет молоком и свежим хлебом. Сейчас ты скажешь, что все хорошо…

– Собаки уснули… не надо бояться.

Завывающий ветер стер часть слов и сыпанул в морду колючего снега. А бояться и вправду не надо, я же здесь, я сберегу, от собак, от людей, от себя самого…

3

Кемадеро (quemadero), то есть площадь огня. Это площадь, где осужденные сжигаются живьем или фигурально в их изображениях. Она всегда отводилась в поле, вне города.

4

Вины (merita). Этим выражением имеют обыкновение обозначать извлечение из процесса инквизиции, читаемое секретарем перед аутодафе каждый раз, когда на основании окончательного судебного решения виновный должен выслушать свой обоснованный приговор.