Скажи смерти «Да»

— Нет, Бобби, я не знаю… — Странная у них любовь к уменьшительным именам. Даже президентов так называют, причем вполне официально, и в газетах, и в лицо.

— Это Дик, конгрессмен, — я его специально пригласил, его присутствие для нас важно, и заманить его было непросто. Теперь газеты просто обязаны дать фильму высокую оценку…

Мартен так горд собой, словно приехал к нам на просмотр, по меньшей мере, вице-президент, — да нет, шучу, разумеется, — присутствие конгрессмена — большой плюс и нашему фильму, и нашей студии.

— Олли, это Ричард Стэнтон, член конгресса США от штата Калифорния. Дик, это Олли Лански, мой партнер и сопродюсер.

— О, я так рад нашему знакомству. Вы сделали великий фильм, Олли, — фильм, который нужен Америке, чтобы она еще лучше поняла судьбу маленького человека-эмигранта, научилась быть добрее к хорошим людям и жестче к плохим и отделять злаки от плевел!

Ну прямо как на митинге — я искренне опасаюсь, что пропаганда сейчас затянется минут на тридцать. Я, конечно, подожду, я понимаю, что это мне надо, — но хотелось бы перевести разговор в другую плоскость.

— Я так благодарна вам за лестную оценку, Ричард…

— Дик, для вас просто Дик, Олли…

— Я благодарна вам, Дик, за столь высокую оценку нашего фильма — при том, что это первый мой фильм и первый продукт нашего совместного творчества с Бобом.

— Ну, если это начало, то у вас великое будущее, Олли. Вы не только великолепный продюсер, но и… — вдруг понижает голос и улыбается мне заговорщически, — очаровательная женщина…

Мартен отходит куда-то вместе с ним — хотя Дику уходить явно не хочется, я это вижу, — наконец-то оставив меня одну. Но тут на фуршетах и разных вечеринках не принято стоять в одиночестве: могут не понять. Так что отправляюсь бродить по залу, перекидываясь со знакомыми людьми несколькими словами, думая все время о своем. Тем более что и мистер Кан не скучает, болтает о чем-то с одной актрисой, игравшей в нашем фильме русскую проститутку. Он к ней неровно дышит, давно уже замечаю, как косится на нее, — и он ей, кажется, нравится. Так странно: еще месяца три назад я бы только повеселилась, а сейчас чувствую нечто вроде слабовыраженной ревности. Я, конечно, за свободные отношения и совсем не против, чтобы он поразвлекся — мужчине, на мой взгляд, нужно разнообразие, — но я бы предпочла, чтобы это происходило при мне, и лучше с моим участием. Или, по крайней мере, в моем, а теперь нашем доме, в той специально оборудованной мной комнате с водяной кроватью, зеркальным потолком, тремя видеокамерами, фиксирующими все происходящее в разных ракурсах, с кучей всевозможных приспособлений и коллекцией видеокассет на любой вкус.

А вот состояние у меня немного потерянное: просто не знаю, как должна себя чувствовать. Столько всего произошло, прежде чем начались съемки этого фильма, стольким людям он стоил жизни, так долго длилась работа — и вот теперь кульминация. Пустовато как-то внутри: дело сделано, цель достигнута, а что дальше?

— Олли, есть разговор. — Вездесущий Мартен словно мысли мои прочитал, подходя с бокалом шампанского. (Не слишком люблю этот напиток, но на такого рода тусовках так положено. Тем более оно весьма недешевое — ну не “Дом Периньон”, конечно, не двести баксов за бутылку, но, может, лишь чуть-чуть пониже в плане престижности.) — Какие у нас планы на будущее? Конечно, я понимаю, что все зависит от того, как пойдет наш фильм, но хотел бы поговорить насчет следующего. Помнишь тот сценарий, о котором ты мне говорила, — ну о русской мафии в Америке, убийствах, всяких жестокостях. Ты написала его?

— Не совсем — только наброски. — Вот ведь память! Давно еще предложила ему эту идею, просто так, не планируя ничего всерьез, просто предполагая, что сейчас, сегодня, в Штатах такая картина пошла бы на ура. А он запомнил.

— Я поговорил с некоторыми критиками, Олли, — они в восторге от того, что увидели сегодня. В принципе, у меня есть потенциальные спонсоры, готовые вложить порядка двадцати миллионов, как минимум, так что я хотел бы завтра встретиться у нас в офисе и посмотреть твои заметки. Идея превосходная — думаю, мы могли бы снять фантастический фильм.

Как они любят преувеличения, эти американцы, — все у них фантастическое, превосходное, самое лучшее, великолепное, все чемпионы, звезды и номер один… Еще черт знает, как этот фильм пойдет и сколько он принесет в итоге — общие затраты сорок миллионов с небольшим составили. Конечно, если критики довольны — уж не знаю, заплатил он им за это или нет, я в мелкие расходы не лезу, — значит, реклама будет дай бог. А здесь ведь это самое важное — реклама, потому что американцы ей верят и при грамотном воздействии на их мозги любое дерьмо купят, а фильм наш совсем не дерьмо, да к тому же на весьма актуальную тему. Мартен обещает успех. Он уже сосчитал давно доходы от проката, от видеокассет и от продажи в Европу — тем более что сам кровно заинтересован в прибыли, он с нее по договору неплохой процент имеет. Признаться, мы с Корейцем ни на какую прибыль не рассчитывали — это была дань твоей памяти, — но если картина окупит расходы, почему бы не снять еще?

— Отлично, Бобби. Завтра в двенадцать — о’кей?

Продолжаю бродить по залу, потягивая шампанское, думая лишь о том, что вечером надо будет отметить это событие вдвоем с Корейцем — если он, конечно, не зациклился на этой девице. Отыскиваю его взглядом — он уже один, с бокалом в руках, хотя, кажется, держит его для вида.

— А где же твоя девушка, Юджин? — интересуюсь я, стараясь убрать из голоса язвительность.

Он смотрит на меня пристально.

— Там же, где и твой Мартен. — Фамилию произносит так, словно хотел бы вместо нее употребить звучное русское слово “пидор”, здесь не имеющее столь экспрессивного значения.

Реплика его вызывает приятное удивление — вот уж, казалось, от него ревности ожидать было никак нельзя. И на тебе! Впрочем, я давно знаю, что он в меня влюблен, — хотя и абсолютно не похож на человека, который может кого-то любить. Кидаю в ответ такой же пристальный взгляд, любуясь высокой, мощной фигурой, сильным, волевым лицом, внешней ленивостью, за который прячутся злоба, ярость, готовность к насилию и к смерти.

— Не поможете ли мне отыскать здесь туалет, мисс Лански?

— С удовольствием…

А минут через пять стою, согнувшись в запертой кабинке, задрав платье, а он входит в меня жадно, быстро и грубо, словно мстя за то, что оставила его одного, уйдя с Мартеном. Это вам не Москва: шикарный клуб Лос-Анджелеса, все чисто, просторно и благоуханно — хотя, окажись кто у дверей, когда мы будем выходить, будет шокирован, несмотря на простоту нравов местной киноэлиты. Но сейчас об этом не думается — сейчас огромный горячий член внутри, и чувствую себя совершенно беспомощной, потому что он вдобавок ко всему еще и руки мне завел назад, и крепко впился в запястья, натягивая на себя. Я кричу в голос, ни капли не притворяясь, от наполненности, и сладких ощущений, и от приближающегося оргазма, который с ним давно уже испытываю всегда. А от последнего крика, кажется, сбегутся все посетители клуба, но мне это сейчас безразлично.

Не сразу понимаю, где я и что я, и почему так пусто во мне. Вышел Кореец, как только увидел, что все я уже получила. Хорошо понимая, что кончать в меня сейчас не стоит — кончает он всегда обильно, особенно в первый раз, а зачем мне на фуршете следы спермы на чулках или, не дай бог, на платье, к тому же трусиков я не ношу принципиально лет с четырнадцати, — садится на унитаз, опустив крышку, ставит меня на колени, взяв за волосы, пододвигая мою голову к себе. Ватные ноги легко подгибаются, рот покорно обхватывает то, что только что доставило мне такое удовольствие, — и еще какое-то время не могу прийти в себя после того, как все кончается, медленно и с наслаждением проглатывая вкусную густую жидкость, не уступающую, на мой взгляд, ликеру “Айриш Крим”, даже не чувствуя, как его пальцы вцепились в мои волосы…

— Что-то у вас с помадой, мисс… — замечает он уже позже, поправляя безукоризненную прическу пред зеркалом, явно любуясь своим отражением. Весел, улыбчив, доволен собой, и деланно вежлив, и галантен — словно это и не он с таким ревом кончал мне в ротик пять минут назад, впиваясь железными ручищами в мой любимый парик-каре.