Стихотворения

Скучали, малость развратились —

Вот наша улица, Господь.

Здесь с окуджававской пластинкой,

Староарбатскою грустинкой

Годами прячут шиш в карман,

Испепеляют, как древлян,

Свои дурацкие надежды.

С детьми играют в города —

Чита, Сучан, Караганда.

Ветшают лица и одежды.

Бездельничают рыбаки

У мертвой Яузы-реки.

Такая вот Йокнапатофа

Доигрывает в спортлото

Последний тур (а до потопа

Рукой подать), гадает, кто

Всему виною – Пушкин, что ли?

Мы сдали на пять в этой школе

Науку страха и стыда.

Жизнь кончится – и навсегда

Умолкнут брань и пересуды

Под небом старого двора.

Но знала чертова дыра

Родство сиротства – мы отсюда.

Так по родимому пятну

Детей искали в старину.

1980

* * *

Чикиликанье галок в осеннем дворе

И трезвон перемены в тринадцатой школе.

Росчерк ТУ-104 на чистой заре

И клеймо на скамье “Хабибулин + Оля”.

Если б я был не я, а другой человек,

Я бы там вечерами слонялся доныне.

Все в разъезде. Ремонт. Ожидается снег —

Вот такое кино мне смотреть на чужбине.

Здесь помойные кошки какую-то дрянь

С вожделением делят, такие-сякие.

Вот сейчас он, должно быть, закурит, и впрямь

Не спеша закурил, я курил бы другие.

Хороша наша жизнь – напоит допьяна,

Карамелью снабдит, удивит каруселью,

Шаловлива, глумлива, гневлива, шумна —

Отшумит, не оставив рубля на похмелье…

Если так, перед тем, как уйти под откос,

Пробеги-ка рукой по знакомым октавам,

Наиграй мне по памяти этот наркоз,

Спой дворовую песню с припевом картавым.

Спой, сыграй, расскажи о казенной Москве,

Где пускают метро в половине шестого,

Зачинают детей в госпитальной траве,

Троекратно целуют на Пасху Христову.

Если б я был не я, я бы там произнес

Интересную речь на арене заката.

Вот такое кино мне смотреть на износ

Много лет. Разве это плохая расплата?

Хабибулин выглядывает из окна

Поделиться избыточным опытом, крикнуть —

Спору нет, память мучает, но и она

Умирает – и к этому можно привыкнуть.

1981

* * *

Молодость ходит со смертью в обнимку,

Ловит ушанкой небесную дымку,

Мышцу сердечную рвет впопыхах.

Взрослая жизнь кое-как научилась

Нервы беречь, говорить наловчилась

Прямолинейною прозой в стихах.

Осенью восьмидесятого года

В окна купейные сквозь непогоду

Мы обернулись на Курский вокзал.

Это мы ехали к Черному морю.

Хам проводник громыхал в коридоре,

Матом ругался, курить запрещал.

Белгород ночью, а поутру Харьков.

Просишь для сердца беды, а накаркав,

Локти кусаешь, огромной страной

Странствуешь, в четверть дыхания дышишь,

Спишь, цепенеешь, спросонок расслышишь —

Ухает в дамбу метровой волной.

Фото на память. Курортные позы.

В окнах веранды красуются розы.

Слева за дверью белеет кровать.

Снег очертил разноцветные горы.

Фрукты колотятся оземь, и впору

Плакать и честное слово давать.

В четырехзначном году, умирая

В городе N , барахло разбирая,

Выроню случаем и на ходу

Гляну – о Господи, в Новом Афоне

Оля, Лаура, Кенжеев на фоне

Зелени в восьмидесятом году.

1981

* * *

О. Е.

Ливень лил в Батуми. Лужи были выше

Щиколоток. Стоя под карнизом крыши,

Дух переводили, а до крыши самой

Особняк пиликал оркестровой ямой.

Гаммы, полонезы, польки, баркаролы.

Маленькие классы музыкальной школы.

Черни, Гречанинов, Гедике и Глинка.

Маленькая школа сразу возле рынка.

Скрипка-невеличка, а рояль огромный,

Но еще огромней тот орган загробный.

Глупо огорчаться, это лишь такая

Выдумка, забава, музыка простая.

Звуки пропадали в пресноводном шуме,

Гомоне и плеске. Ливень лил в Батуми.

Выбежали стайкой, по соседству встали

Дети-вундеркинды, лопотали, ждали

Малого просвета. Вскоре посветлело,

И тогда Арчилы, Гиви и Натэлы

Дунули по лужам, улицам, бульварам.

В городе Батуми вровень с тротуаром

Колебалось море, и качался важный

“Адмирал Нахимов” с дом пятиэтажный.

Полно убиваться, есть такое мненье,

Будто эти страсти, грусти, треволненья —

Выдумка, причуда, простенькая полька

Для начальной школы, музыка – и только.

1981

* * *

Светало поздно. Одеяло

Сползало на пол. Сизый свет

Сквозь жалюзи мало-помалу

Скользил с предмета на предмет.

По мере шаткого скольженья,

Раздваивая светотень,

Луч бил наискосок в “Оленью

Охоту”. Трепетный олень

Летел стремглав. Охотник пылкий

Облокотился на приклад.

Свет трогал тусклые бутылки

И лиловатый виноград

Вчерашней трапезы, колоду

Игральных карт и кожуру

Граната, в зеркале комода

Чертил зигзаги. По двору

Плыл пьяный запах – гнали чачу.

Индюк барахтался в пыли.

Пошли слоняться наудачу,

Куда глаза глядят пошли.

Вскарабкайся на холм соседний,

Увидишь с этой высоты,

Что ночью первый снег осенний

Одел далекие хребты.

На пасмурном булыжном пляже

Откроешь пачку сигарет.

Есть в этом мусорном пейзаже

Какой-то тягостный секрет.

Газета, сломанные грабли,

Заржавленные якоря.

Позеленели и озябли

Косые волны октября.

Наверняка по краю шири

Вдоль горизонта серых вод

Пройдет без четверти четыре

Экскурсионный теплоход

Сухум – Батум с заходом в Поти.

Он служит много лет подряд,

И чайки в бреющем полете

Над ним горланят и парят.

Я плавал этим теплоходом.

Он переполнен, даже трюм

Битком набит курортным сбродом —

Попойка, сутолока, шум.

Там нарасхват плохое пиво,

Диск “Бони М”, духи “Кармен”.

На верхней палубе лениво

Господствует нацмен-бармен.

Он “чита-брита” напевает,

Глаза блудливые косит,

Он наливает, как играет,