Стихотворения

на типовую серую плиту

Был зимний вполнакала день.

На взгляд туриста, неправдоподобно

обыденный: кладбище как кладбище

и улица как улица, в придачу —

бензоколонка.

Вот и хорошо.

Покойся здесь, пусть стороной пройдут

обещанный наукою потоп,

ислама вал и происки отчизны —

охотницы до пышных эксгумаций.

Жил беженец и умер. И теперь

сидит в теньке и мокрыми глазами

следит за выкрутасами кота,

который в силу новых обстоятельств

опасности уже не представляет

для воробьев и ласточек.

2007

* * *

Очкарику наконец

овчарку дарит отец.

На радостях двух слов

связать не может малец.

После дождя в четверг

бредешь наобум, скорбя.

“Молодой, – кричат, – человек!”

Не рыпайся: не тебя.

Почему они оба – я?

Что общего с мужиком,

кривым от житья-бытья,

у мальчика со щенком?

Где ты был? Куда ты попал?

Так и в книжке Дефо

попугай-трепло лопотал —

только-то и всего.

И по улице-мостовой,

как во сне, подходит трамвай.

Толчея, фонарь на столбе.

“Негодяй, – бубнят, – негодяй!”

Не верти давай головой —

это, может быть, не тебе.

2007

Портрет художника в отрочестве

I.

Первый снег, как в замедленной съемке,

На Сокольники падал, пока,

Сквозь очки озирая потемки,

Возвращался юннат из кружка.

По средам под семейным нажимом

Он к науке питал интерес,

Заодно-де снимая режимом

Переходного возраста стресс.

Двор сиял, как промытое фото.

Веренице халуп и больниц

Сообщилось серьезное что-то —

Белый верх, так сказать, черный низ.

И блистали столетние липы

Невозможной такой красотой.

Здесь теперь обретаются VIPы,

А была – слобода слободой.

И юннат был мечтательным малым —

Слава, праздность, любовь и т. п.

Он сказал себе: “Что как тебе

Стать писателем?” Вот он и стал им.

2006

II.

Ни сика, ни бура, ни сочинская пуля —

иная, лучшая мне грезилась игра

средь пляжной немочи короткого июля.

Эй, Клязьма, оглянись, поворотись, Пахра!

Исчадье трепетное пекла пубертата

ничком на толпами истоптанной траве

уже навряд ли я, кто здесь лежал когда-то

с либидо и обидой в голове.

Твердил внеклассное, не заданное на дом,

мечтал и поутру, и отходя ко сну

вертеть туда-сюда – то передом, то задом —

одну красавицу, красавицу одну.

Вот, думал, вырасту, заделаюсь поэтом —

мерзавцем форменным в цилиндре и плаще,

вздохну о кисло-сладком лете этом,

хлебну того-сего – и вообще.

Потом дрались в кустах, еще пускали змея,

и реки детские катились на авось.

Но, знать, меж дачных баб, урча, слонялась фея —

ты не поверишь: все сбылось

2007

Антологическое

Се́нека учит меня

что страх недостоин мужчины

для сохраненья лица

сторону смерти возьми

тополь полковник двора

лихорадочный треп первой дружбы

ночь напролет

запах липы

уместивший всю жизнь

вот что я оставляю

а Сенека учит меня

2008

* * *

Мама маршевую музыку любила.

Веселя бесчувственных родных,

виновато сырость разводила

в лад призывным вздохам духовых.

Видно, что-то вроде атавизма

было у совслужащей простой —

будто нет его, социализма,

на одной шестой.

Будто глупым барышням уездным

не собрать серебряных колец,

как по пыльной улице с оркестром

входит полк в какой-нибудь Елец.

Моя мама умерла девятого

мая, когда всюду день-деньской

надрывают сердце “аты-баты” —

коллективный катарсис такой.

Мама, крепко спи под марши мая!

Отщепенец, маменькин сынок,

самого себя не понимая,

мысленно берет под козырек.

2008

Голливуд

Федеральный агент не у дел и с похмелья

узнает о киднеппинге по CNN.

Кольт – на задницу, по боку зелье —

это почерк NN!

Дальше – больше опасных вопросов.

Городской сумасшедший сболтнул, где зарыт

неучтенный вагон ядовитых отбросов.

“Dad!” – взывает девчушка навзрыд.

В свой черед с белозубою шуткой

негр-напарник приходит на помощь вдвоем

с пострадавшей за правду одной проституткой —

и спасен водоем.

А к экрану спиной пожилой господин,

весь упрек и уныние, моет посуду

(есть горазды мы все, а как мыть – я один) —

и следы одичания видит повсюду.

Прикрываясь ребенком, чиновная мразь

к вертолету спешит. Пробил час мордобоя.

Хрясь наотмашь раскатисто, хрясь!

И под занавес краля целует героя.

И клеенчатый фартук снимает эстет.

С перекурами к титрам домыта посуда.

C казка – ложь, но душа, уповая на чудо,

лабиринтом бредет, как в бреду Голливуда,

окликая потемки растерянно: “Dad?!”

2009

* * *

А самое-самое: дом за углом,

смерть в Вязьме, кривую луну под веслом,

вокзальные бредни прощанья —

присвоит минута молчанья.

Так русский мужчина несет до конца,

срамя или славя всесветно,

фамилию рода и имя отца —

а мать исчезает бесследно…

2009

* * *

У Гоши? Нет. На Автозаводской?

Исключено. Скорей всего, у Кацов.

И виделись-то три-четыре раза.

Нос башмачком, зеленые глаза,

а главное – летящая походка,

такой ни у кого ни до, ни после.

Но имени-то не могло не быть!

Еще врала напропалую:

чего-то там ей Бродский посвятил,

или Париж небрежно поминала —

одумайся, какой-такой Париж?!

Вдруг вызвалась “свой способ” показать —

от неожиданности я едва не прыснул.

Показывала долго, неумело,

и, морщась, я ударами младых

и тощих чресел торопил развязку.

Сегодня, без пяти минут старик,

я не могу уснуть не вообще,