Страница 54 из 85
Сделав несколько шагов, Киров увидел на стене портрет Карла Маркса и рядом барельеф — красивое энергичное лицо с небольшой бородкой. Увидел и на мгновение замедлил шаг, стараясь припомнить...
— Это Халтурин! — сказал Ленин. — Удивительно яркая личность в революционном движении.
— Да, да, Владимир Ильич, я знаю и очень люблю Халтурина, это мой земляк.
— И непременно почитайте, что о нем пишет
Плеханов, — сказал Ильич и крепко пожал руку. — Желаю больших успехов!
Тогда, прощаясь, Киров не спросил Ильича, почему в ого кабинете рядом с портретом Маркса висел барельеф Халтурина? И теперь очень жалел об этом.
«Как же я до сих пор не прочел, что писал о Халтурине Плеханов?.. Нехорошо... Да ведь, кажется, еще тогда, в Москве, я достал книжку Плеханова. Надо взглянуть...»
Он подошел к шкафу и стал искать...
«Да вот она, эта книжка. Такая неказистая на вид... Ну-ка, посмотрим...»
Он долго листал грубые, чуть ли не из оберточной бумаги, страницы. «Вот, кажется, нашел... Да, очень высоко оценивает созданный Халтуриным «Северный союз русских рабочих»... ««Северный союз» вобрал в себя цвет «старых», испытанных рабочих-революционеров»... А вот и о самом Халтурине:
«Краснобаем он не был, — иностранных слов, которыми любят щеголять иные рабочие, никогда почти не употреблял, — но говорил горячо, толково и убедительно... Тайна огромного влияния, своего рода диктатуры Степана заключалась в неутомимом внимании его ко всякому делу... Он выражал общее настроение...»
Да, здорово написано. Видимо, Халтурин умел проникать в души рабочих. Этому надо у него поучиться. «Говорил горячо, толково и убедительно». Этому тоже надо учиться у него. Надо, чтобы слово доходило до рабочего и было понято им... Интересно, что же еще пишет Плеханов?»
Пробежав несколько страниц, он положил книгу.
Оказывается, Халтурин выступал в рабочих кружках, на многих заводах Петербурга, бывал в семьях рабочих, отдавал свои деньги нуждающимся, попавшим в беду рабочим. Жил среди рабочих, знал их нужды и интересы...
«А мы до сих пор не были в рабочих общежитиях. Надо узнать, как люди живут, чем дышат».
Он подошел к телефону и вызвал квартиру Серебровского.
— Александр Павлович! Еще не спите? Очень хорошо. А у меня к вам такое дело. Давайте завтра с утра вместе поедем в Черный город — в лачуги рабочих, в общежития, в бараки. Посмотрим, как живут семьи. Поговорим. Что? Согласны? Тогда заходите ко мне и — поедем...
Побывав в бараках, в лачугах Черного города, Киров и Серебровский возвращались в тяжелом настроении. Особенно удручен был Киров и всю дорогу молчал, погруженный в думы, искал выхода из отчаянного положения.
Войдя в кабинет, он усадил Ссребровского к большому письменному столу и сам сел напротив.
— Мне, Александр Павлович, случалось всякое видеть. Сам я жил в приюте, голодал в Казани, в техническом училище, прошел и тюрьмы, и этапы, жил в голодной, окруженной врагами Астрахани, но такой нищеты, такого бедственного положения, как здесь, нигде не видел. Надо рабочим увеличивать паек, иначе пропадем. На голодное брюхо — не поднимешь и пуха!.. А дети? Придется открывать не один десяток детских садов. Я вот что надумал: давайте вдвоем напишем письмо Ильичу, откровенное, правдивое, попросим помощи — помощи в деньгах, в продуктах, в оборудовании. Ильич не оставит в беде бакинский рабочий класс.
— Не оставит! — согласился Серебровский. — С хлебом, правда, сейчас очень тяжело: голод в Поволжье, а деньгами помогут. И оборудованием, я думаю, тоже. Кое-что, безусловно, смогут производить наши заводы.
— Хорошо. Об оборудовании пишите вы, а остальное я беру на себя. Попробую на днях объехать все промыслы и всюду выступить перед рабочими с горячим словом. А вы, Александр Павлович, собирайтесь в Европу, а если потребуется, поезжайте и в Америку — ищите концессионеров, заключайте договоры на нефтяное оборудование, трубы, цемент. Договаривайтесь на выгодных для нас условиях о бурении на больших площадях. Это не моя прихоть, а боевое задание Ильича.
Серебровский откинулся на спинку стула, закурил и, пригладив ладонью зачесанные на прямой пробор темные волосы, заговорил неторопливо:
— Я думал над этим, Сергей Миронович. Думал серьезно! Я готов выехать за границу в любое время, но полагаю, что моя миссия будет иметь лишь частный успех — скажем, закупка бурильных станков и труб. О концессиях надо вести переговоры через дипломатические каналы. Это дело серьезное и требует большого искусства.
— Хорошо. Согласен. Договоримся так: вы берете на себя производство буровых работ, закупку бурильных станков, труб и всего необходимого оборудования. Концессиями же пусть занимаются дипломаты. Какой избираете маршрут?
— Я полагаю, к англичанам и французам соваться нечего: они потребуют возврата своих промыслов.
— Да, пожалуй...
— А вот с немцами и шведами, может, и удастся договориться.
— Губкин был в Америке и очень советует ехать туда.
— Безусловно. Америка — главная цель.
— Отлично! Значит, договорились. Я сегодня же телеграфирую в Москву, а вас попрошу поговорить с Губкиным, взять у него адреса и, может быть, даже рекомендации... и не забудьте о письме в отношении оборудования, которое могли бы производить наши заводы.
— Не забуду, Сергей Миронович. Этот вопрос уже подработан, и послезавтра такое письмо будет представлено...
Бакинцам хорошо было знакомо слово «кир». Киром называли асфальт или гудрон, которым покрывали крыши лачуг, дороги, тротуары.
Поэтому, когда в газетах замелькала фамилия «Киров», она сразу запомнилась. В ней было что-то бакинское, родное.
После осмотра Кировым рабочих поселков в Черном городе в бараках и общежитиях появилась какая-то комиссия. В срочном порядке переселяли семьи рабочих в дома, конфискованные у богатых. Детей устраивали в детские сады, создаваемые в особняках нефтяных магнатов. Многосемейным выдавалась мануфактура, обувь, дополнительные продукты.
Поговаривали, что это по распоряжению Кирова.
Тогда женщины, переселенные из лачуг, стали вспоминать, что к ним действительно приезжал какой-то приветливый начальник и, кажется, звали его «Кира».
Рабочие-азербайджанцы на промыслах тоже рассказывали о «Кире», который отвез в больницу придавленного трубой тартальщика, приказал убрать с буровой мастера-грубияна и будто бы сам починил сломавшуюся желонку...
На промыслах, в деревянном бараке, где была столовая, собрались, рассевшись на скамейках, на столах, прямо на полу перед красным столом президиума, бурильщики, тартальщики, буровые мастера, подсобные рабочие. Были забиты все проходы. Люди стояли в дверях, сидели на подоконниках распахнутых окон. Ждали нетерпеливо, упорно. Должен был приехать Киров.
«Что-то он скажет? Чем обрадует?» — эти вопросы волновали каждого. За год наслушались всяких речей и перестали бывать на собраниях, а тут — Киров! О нем ходила добрая молва, каждому хотелось послушать. Многие видели «Киру» — не раз встречались и говорили с ним на буровых.
И вот колеса зашуршали по песку, из машины выпрыгнул и быстро вошел в зал невысокий, энергичный человек с густыми, зачесанными назад волосами, в полувоенной рубашке, расстегнутой у ворота. И по толпе пополз шепот: «Он! Он! «Кира»!»
Приехавший с Кировым высокий человек с большими черными глазами поднял руку и что-то сказал по-азербайджански. Стало тихо. Воспользовавшись этим, он открыл собрание и предоставил слово Кирову.
Киров несколько секунд всматривался в лица собравшихся, дожидаясь, пока утихнет шепот. Он по многочисленным выступлениям интуитивно чувствовал и определял тот критический момент, когда ожидание доходит до предела, когда промедление может все погубить. Именно в этот момент он тряхнул головой и заговорил негромко, без всякого пафоса: