Незваные гости

X

Мари, горничная четвертого этажа «Гранд-отеля Терминюс», убирала 417-й номер. Ей нравилось убирать 417-й, снятый помесячно, хотя у нее на это уходило больше времени, чем на уборку комнат путешественников, прибывавших вечером и отбывавших утром – подъем в 7 часов, кофе с молоком, булка… и ни гроша на чай, потому что обслуживание ставилось в счет. Они оставляли в комнатах только мусор и грязь – просыпанную пудру, пятна губной помады на полотенцах, окурки, пустые спичечные коробки, – они прожигали простыни, портили полированное дерево ночных и туалетных столиков, забывали закрывать краны, засоряли умывальники. Чаще всего Мари только это от них и видела. Она чистила комнаты пылесосом и меняла простыни, уничтожая все следы ночевки, как если бы это были следы преступления. Она предпочла бы работать в той части отеля, где останавливаются туристы, приезжающие на более долгое время, или, разумеется, убирать роскошные анфилады… но дирекция ставила туда девушек помоложе, более привлекательных. А Мари не была привлекательна, это была угрюмая женщина с пепельно-серым лицом.

Для того чтобы убрать 417-й, в распоряжении Мари был весь день, поскольку мадам Геллер уходила утром и возвращалась только вечером. Серьезная женщина, аккуратная, – Мари любила приводить в порядок ее белье, платья, шляпы и шарфы и расставлять на туалетном столике кремы, лосьоны, духи и губную помаду; приготовлять на ночь красивую ночную рубашку, халат и ночные туфли… У комнаты 417 был уютный жилой вид, в ней пахло одеколоном и фруктами – апельсинами, лимонами… Когда мадам Геллер бывала дома в субботние вечера или по воскресеньям, она никогда не забывала угостить Мари печеньем, шоколадом или даже стаканчиком сладкого вина. А Мари в свою очередь делала вид, что не замечает ни постирушек в умывальнике, ни электрического чайника и даже сама посоветовала мадам Геллер гладить на постели, сложив вдвое одеяло. Женщины всегда поймут друг друга, не могла же мадам отдавать свои рубашки в прачечную отеля – рубашки такие тонкие, весят не больше носового платка! Счет вам подадут невероятный, просто позор, а от рубашек после нескольких стирок остаются одни лохмотья. Так как Ольга предоставляла Мари заниматься всеми своими домашними делами, Мари начала надеяться, что если мадам когда-нибудь устроится самостоятельно, может быть, выйдет замуж, она возьмет ее, Мари, к себе. Но вот уже три года, как мадам Геллер жила в 417-м и по-видимому, не собиралась никуда переезжать.

Мари переменила воду в вазах с цветами, закрыла тяжелые занавеси и постелила постель. Свежий пеньюар повесила на батарею в ванной, а ванная была чуть не больше комнаты – виданное ли это дело – целый зал! В номер 417 нельзя было без предупреждения селить путешественников – такой он был высокий, несуразный, с множеством углов, ниш и углублений. Это объяснялось тем, что в номере 417 стена по одну сторону была смежной с винтовой запасной лестницей, а по другую – с черным ходом. Были в 417-м номере и неровности пола, которые ничем не объяснялись и благодаря которым кровать находилась на своеобразном возвышении, чтобы попасть в ванную, надо было спуститься на две ступеньки, а чтобы выйти на балкон – подняться на три. Но Мари постепенно привыкла к этому, и ей так же, как и мадам, нравился 417-й номер, поместительный и спокойный, без соседей… к тому же это была самая солнечная комната во всем отеле и лучше всех отапливаемая.

– Здравствуйте, Мари, – сказала Ольга, входя, – как ваши ноги?

– Как всегда. В такую погоду очень многие плохо себя чувствуют.

Ольга согласилась с этим. Она заметила, что людей утешает и поддерживает мысль, что не одни они страдают головными болями, ревматизмом, фурункулами или гриппом… Сама она очень устала, Мари тотчас же предложила принести ей из ресторана овощного бульона. Может быть, мадам ляжет?… Нет, спасибо, хорошо бы, но ей придется опять выйти, она приглашена на обед, хотя ей совсем не хочется есть и так хорошо было бы лечь спать. Мари удалилась.

Ольга сняла пальто, туфли и, став всей ступней на ковер, на мгновенье застыла. Через открытое окно доносился весенний шум. Шум, наверное, был тот же, что и зимой, но мягкость воздуха, неба придавала ему минорный тон. Ольга легла в постель, включила радио… Тело ее ныло от усталости. Ольга ругала себя: и зачем только она согласилась встретиться с полковником Дювернуа! Теперь придется вставать, одеваться, выйти, говорить, слушать, есть… А ей так хорошо было лежать в постели и слушать, как там за окном шумит Париж… И ведь она раз навсегда решила порвать с людьми с «положением» и оставаться неизменно на своем, ею самой определенном месте. Только с тех пор, как она добровольно стала жить за бортом общества, она почувствовала себя на своем месте и обрела покой. Это не был покой победителя, но все-таки это был покой. У нее было предчувствие, что встреча с Дювернуа чревата неприятностями… Но как отказать человеку, которому ты спасла жизнь? Записка, пересланная ей Патрисом Граммоном, была подписана «Доминик», а Ольга не могла отказать Доминику в том, в чем она легко отказала бы полковнику Дювернуа. Доминик был тем самым летчиком, которого она прятала у себя в Нормандии, когда немцы в погоне за ним рыскали повсюду. Он буквально свалился ей на гопову при таких невероятных обстоятельствах, что ей пришлось принять его, не требуя никаких подтверждений… Что ему понадобилось от нее теперь, после стольких лет… Если бы он захотел увидеть ее после Освобождения, он мог бы без труда это сделать… и тогда это было бы вполне естественно. Ольга отложила его записку в сторону и только через несколько дней позвонила Патрису:

– Чего ему от меня надо? – спросила она. – Пообедать и поговорить со мной? Поговорить? Господи, а о чем ему надо говорить со мной?

– Он сам вам объяснит. Ему этого очень хочется. Но я лично только передал вам письмо, я вовсе не заинтересован в вашем свидании с полковником Дювернуа!

– Ну что же, – ответила Ольга, – я не могу отказать Доминику… Скажем, в будущую пятницу, в восемь…

«Слушайте поверку времени…» Ольга села на постели, свесив ноги. Хуже, чем вставать рано утром. Однако надо одеваться. Она пригладила волосы, пепельную волну на затылке… всунула ноги в лодочки. Скорее, платье. Какое? Черное. Ольга поймала себя на том, что ей захотелось надеть меховое манто, которое ей очень шло, – к чему это, мадам? Чтобы понравиться? Она надела черное пальто, которое носила всю зиму. Ах, как она не любила торопиться! Оставалось намазать губы.