Страница 78 из 79
— Тот, который вы мне показывали? Большой, прекрасный дом.
— Да. Там они почти все и жили. И сам Мотовилов был совсем небедный человек, владел бензоколонкой. Знаете, свой дом казаки собираются продавать.
— Почему?
— Мало людей осталось. Некому там жить. И Женя, кажется, собирается продавать свой ресторанчик.
— «Сендереллу»? — спрашиваю я.
В этом ресторане я бываю всякий раз, когда приезжаю в Сан-Франциско. Это небольшой зал, очень опрятный, с русской кухней и низкими ценами. Собственно, это не ресторан даже, а скорее столовая, работает он только до шести. Хозяйка «Сендереллы», то есть «Золушки», Евгения Петровна Белоногова, Женя, среднего роста пожилая женщина с широким добродушным лицом. Недавно, когда мы с Николаем Александровичем завтракали там, мы с ней познакомились и разговорились. Мы, в Китае все рожденные, сказала она мне, все русские. В пятьдесят третьем году выехали из Харбина, жили семь лет в Бразилии, а в шестидесятом приехали сюда, муж, сын, да две дочки. Теперь у меня большая здесь семья, может, пятьдесят человек, может, больше. Я спросила Евгению Петровну, как она справляется с рестораном: «Встаю в пять, полпятого, пеку пироги и для ресторана, и заказные, на сестре моей остальная кухня, две официантки, вот и все». Я удивилась, что людей так мало. «А что удивляетесь? У нас из Китая все работящие, особенно харбинцы, у нас мораль была высокая, — улыбнулась Женя, — вот инженеры из Харбина в Сан-Франциско очень ценятся, вообще русские ценятся, которые из Харбина». — «Когда ж вы отдыхаете, вам уж и лет немало», — сказал я. «Да уж шестьдесят пять, можно бы и отдохнуть. Встаю затемно, в восемь вечера смотрю новости, а в девять спать». — «И так всю жизнь?» — настаивала на вопросах я». — «Как в ресторане начала работать, все тридцать лет так, а как же тут иначе», — отвечала Евгения Петровна, не догадываясь, почему я так любопытна. А я слушала ее ответы и все прикидывала, как и сколько работают наши кооператоры. Но когда мы прошли с ней на кухню, где стоял огромный холодильник, заполненный продуктами, когда я увидела электрическую машину, мешающую тесто, мойки, сушки, только тут я сообразила, что зря спрашиваю и зря пытаюсь что-то сравнить, — слишком неравные условия для наших кооператоров. И вставать в пять не привыкли, и нужных продуктов для тех русских разносолов, что предлагает своим постоянным посетителям скромная «Сенде-релла», не найти у нас днем с огнем.
Ресторанчик маленький, неприхотливый, неказистый. Казалось бы, людям побогаче туда ходить ни к чему. Но там бывают почти все харбинские русские. Это не просто возможность вкусно поесть, ресторан — место встреч, разговоров, в какой-то степени неофициальный клуб. Там увидела я за соседним столиком пожилую даму с длинным аристократическим лицом и фиалковыми глазами. «Графиня Толстая», — шепнула мне официантка. Толстая, да не та, должна огорчить, сказала дама, когда мы познакомились. Я внучка брата Льва Николаевича, Николая. Знаете о нем? Но не думайте, мы происходим не от цыганки, от законной жены. Меня «уехали» из России в Харбин, когда мне было несколько месяцев… С Толстой сидел мой однофамилец, Башкиров, мы начали считаться родством, не сочлись. Оба приглашали меня в гости…
Такое это место — ресторан «Сендерелла», место встреч. И вот Николай Александрович говорит, что Белоногова собирается его продавать. А кому? Кто купит. А кто купит, неизвестно. И вполне возможно, постепенно исчезнет еще одна точка на карте русского Сан-Франциско, где любят собираться харбинцы. Как исчезнет вскоре внушительный Казачий дом.
Остается память, остается музей, остается Русский центр, где идет своя оживленная жизнь, где по-прежнему собираются члены старой русской колонии и их дети, где проводятся лекции, концерты, где часто ставятся «оперетки», как выражается Слободчиков. Ставятся и оперы, иногда приезжают петь и профессиональные певцы русского происхождения.
…Десять дней гостила я у Слободчикова. Мы ездили в музей, где я лихорадочно перебирала интересующие меня ящики с архивами, торопясь и понимая, что все равно ничего не успеваю. Да и как успеть, если музей открыт всего два раза в неделю по четыре часа. Рядом работала профессор из Торонто, разыскивала документы по истории Харбина. Славистка, она писала монографию о довоенной русской эмиграции. Командировка в Сан-Франциско была у нее на месяц, и она тоже не укладывалась в сроки. Во время чаепитий мы переговаривались о том, как идут дела. Она хорошо знала текущую нашу литературу, особенно женскую прозу, вспомнила один из моих романов. А я слушала ее и думала: ну почему, почему русский Харбин интересует канадский университет в Торонто, а мы все дремлем, а документы лежат, а людей, участников давнишних событий, остается все меньше.
В один из дней мы объездили с Николаем Александровичем все русские церкви Сан-Франциско: и Троицкий собор, открытый в 1910 году, строительство которого субсидировало русское правительство, белый с голубыми куполами, и Главный собор, громадный, очень красивый. Строили его трудно и долго. Это наш русский обычай: пока строили, все перессорились, сказал Слободчиков. Дверь в собор была, как всегда, заперта. В который раз я туда не попадаю. Настоятель собора — харбинский китаец Илья Вэнь, ему девяносто пять лет. Он до сих пор служит службы. Идеально, по словам Николая Александровича, говорит по-русски. В Сан-Франциско вообще живет ' много православных китайцев из Китайской духовной миссии.
Я слушала рассказы Слободчикова о епископах, настоятелях, владыках, о том, кто в эмиграции посещает какие церкви, кто русскую зарубежную, кто — американскую, по каким причинам, и думала, что вряд ли кто-нибудь помнит и знает сейчас больше, чем Николай Александрович. А мемуары он писать не хочет. Нет времени. Ведь не только музей на его руках. Звонки о возможных новых поступлениях раздавались и в эти считанные десять дней. Слободчиков тут же садился в машину и уезжал. Однажды уехал на целый день в Беркли: очень старая русская женщина собирается завещать музею старинный золотой бокал и ценные книги, просила приехать, посмотреть, договориться. По пути Николай Александрович наведался в еще один дом, там тоже давно собираются передать музею библиотеку русских энциклопедий и книг. Вернулся Николай Александрович из поездки возбужденный: он хотел было увезти кое-что из обещанной библиотеки тотчас же, но в последнюю минуту дарительница заколебалась. Зато он получил кое-какие любопытные рукописи (потом мы вдвоем выгружали их из багажника), договорился о передаче бокала — словом, много успел за этот день. Устал, приговаривал он вечером, пора на покой, но, как мне показалось, приговаривал так, для порядку, выражение лица у него было детски довольное. А я поймала себя на том, что успела втянуться в дела и заботы музея, в хлопоты Николая Александровича.
* * *
…Вечер, мы сидим в гостиной, старинные часы отбивают каждую четверть, хозяин дома читает газеты, я — мемуары его отца. И кажется мне, что мы знакомы и, не побоюсь сказать, дружны много-много лет, а ведь всего несколько лет назад… И тут я задаю ему вопрос, который давно собиралась задать, да в суете все забывала:
— Николай Александрович, а вы изменили свою фамилию, когда приехали в Америку? Она трудно произносится, длинная очень.
— Я? — Николай Александрович недовольно шелестит газетой. — Я вам отвечу, как отвечаю всем американцам. Знаете, сколько лет существует наша фамилия в Калифорнии? Назовите мне кого-нибудь, у кого дольше. Двести! И прикажете мне ее менять?
— Как двести? — изумляюсь я.
— Так! Я по документам установил. Двести лет назад в Калифорнию приехал и поселился казак Сысой Слободчиков.
— Но не предок же, раз казак, — возражаю я.
— Почему не предок? Какая разница! Ведь русский! — И Николай Александрович победительно рассмеялся.
Фотографии