Страница 15 из 79
— Трудная была работа?
— Легкая, сама подумай.
— А дом молоканский уже был?
— Давно был. Ледник нам сродство купило. Муж мой второй — плотник, самая дорогая работа. Ребяты подрастать стали.
— Сергей, а как вы на Вере женились? — спрашиваю я.
— Сам. Мама с папой только деньги заплатили. У нас по-старинному детей женят. Вере семнадцать, мне восемнадцать было. Я один раз только и видал ее в жизни, в Лос-Анджелесе.
— Отец сказал, кто на молоканке, сам женю. А если американка, ничего не дам, — добавила Анна Даниловна.
Вера, давно пришедшая из молитвенного дома, закричала из кухни:
— Сергей меня на русскую картину повел, вот и все. Вернулись, а сродники уже мед пьют. Значит, невеста давай жениху залог, а жених невесте.
— А что вы дали, Сергей?
— Платок дал и долларов двадцать, не помню. А невеста мне шарф белый.
Вера выходит из кухни и смеется:
— Ой, не могу! Сергей мне все намекает, а ничего не говорит, а они мед пьют. А свекр мой уже вовсю поет собранные песни, веселый очень был. После залога всех сродников назавтра собрали, снова мед пить. Это уже обручение. А Сергей все молчит. А тут уж скоро свадьба.
— Через месяц, — напоминает Сергей.
— Посылают меня из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско. Приезжаю, ничего не знаю, где будем жить, что делать. Остановилась у сродников. Утром выхожу, девчата русские на улице. Девчата, спрашиваю, где мой жених живет? Иди, говорят, ровно, не сворачивай, найдешь. Вот и пришла.
— Вместе все стали жить, на чердаке комнату им построили, — вступает Анна Даниловна. — Это сейчас, только свадьба, сразу — отдельно хотим! Раньше у нас такого не было.
— Чай, пожалуйста, пить! — приглашает Вера.
За чаем, за красиво накрытым столом, мы ведем уже современные разговоры — о перестройке, о гласности, об изменениях в церковных делах. Сергей, оказывается, два раза был в Советском Союзе, в Сочи и Пятигорске. Тридцать пять лет отработал шофером, как-то поднял тяжелое, надорвал спину. Съездил в советское консульство в Сан-Франциско, посоветовался, помогли поехать в Сочи. А в Пятигорске был в молоканском собрании:
— Тесно только там у них и быстро служба проходит, а так хорошо принимали, — вспоминает он, — день провели в радости и простоте сердечной. Вообще все изменилось! Теперь книжки молоканские можно возить, вези, никто на таможне и не интересуется… если книжек пять-шесть.
Мы пили вкусный, крепко заваренный чай, Вера угощала своими пирогами, лососиной, которую присылают им сродники с Аляски. Все на столе было свое, домашнее. Чай пился в охотку, чашка за чашкой, а Вера все нарезала и нарезала хлеб — совсем не американская привычка, здесь все отмеряется и нарезается в разумных пределах.
— Ведь не съедим, засохнет!..
— Пусть, — беспечно отмахивалась она, — сегодня у нас праздник. Свои, русские, в гостях!
Анна Даниловна показывала семейные альбомы. Везде на фотографиях мужчины с бородами и в косоворотках.
Будто в старой Вологде или Перми сидим, а вовсе не в Сан-Франциско.
— Угощайтесь! — все настаивал Сергей. — У нас, молокан, разные люди есть. Мы вам рады, а есть такие, что пока и не рады. И русский язык нам слушать приятно.
— Да, — заговорила Анна Даниловна, замолчавшая было за столом: зубов у нее нет, жевать трудно, невестка Вера подкладывает ей кусочки помягче, — когда я жила в России, в гимназии училась, хотела потом учительницей быть. В Ставрополе это было. А тут война гражданская, отец мне учиться и запретил. Иль кадеты, говорил, явятся, иль большевики придут, тебя и заберут. Будь простая девушка.
— Почему кадеты? — спрашиваем мы все сразу, и Сергей, и Игорь Соколов, и я.
— Не знаю, он так мне говорил: кадеты — богачи, а большевики идут как бедный народ.
— А я, мама, знаю, — сказал Сергей, — были белые и красные, я так понимаю. И война шла за веру: кто в революцию верил, а кто в другое.
— Хорошо дома жили, пока раскулачивать не стали и грозиться на веру молоканскую, — снова вступает Анна Даниловна. — Работали мы много, а им того мало. Пришли раскулачивать, а меня в кровать положили. «Кто такой лежит?» — спрашивают. «Дочка моя одна-единственная, — отец говорит, а сам весь дрожит. — Ни сына у меня, ни брата, никого, одна у меня Анюта, и будет она на вас работать». — «А что она умеет?» — «Все умеет». А они не слушают. Смешно, — продолжает Анна Даниловна, — в деревне Анютой звали, в Ставрополь переехали — Нюрой или Нюсей, замуж вышла — Аннушка. А мужу не нравится: нету у нас, говорит, Аннушки, у нас есть Оня. Вот тебе и Оня, где оказалася… Дочка за русского вышла, и Сергей на Вере женился, а остальные сыновья — на американках. Жены, правда, хорошие, старательные…
— Да, — говорит Игорь Соколов, — выбор здесь, как говорится, сугубо лимитирован. Ничего не поделаешь.
И я понимаю течение мыслей Игоря: у него у самого две дочки на выданье.
— В Лос-Анджелесе выбор строже, — объясняет Сергей, — там больше молокан, там семь церквей.
— Да ну? — удивляюсь я. — Бывала я в Лос-Анджелесе, а о молоканах и не слышала.
— Погляди, Галя, вот у нас какая книжка есть. — И Сергей показывает справочник на английском языке с указанием адресов, где есть молоканские «собрания». В Америке это Калифорния, Орегон, штат Вашингтон. Есть общины в Канаде, Австралии, Уругвае.
— Что ж получается? — спрашиваю я. — В России молокан меньше всего?
— Пожалуй что так, не знаю… — отвечает Сергей. — В Пятигорске большое собрание, в Ереване два собрания, а больше я не слышал. Сейчас много народу к нам в гости из Союза едут.
— Молокане?
— Как сказать?.. Из молокан, сродники. Племянница к нам два раза приезжала. Обижается, что мы не едем.
— В Ставрополь нас все зовет, — говорит Вера. — А куда нам ехать, нам мамашу оставить нельзя, одна я все ее привычки знаю. Вы к нам завтра приезжайте, на родительский день. Большой праздник будет, скамейки уже расставила.
— Напевальник свой, Галя, не забудь, гимны наши запишешь, — напоминает Сергей.
— А удобно?
— Почему неудобно, если нашей верой интересуешься…
Мы прощаемся, Анна Даниловна нас целует:
— Такое мне сегодня удивление. Даже и не ждала, что русскую когда увижу, прямо из Москвы.
3
О молоканах, об их нынешней судьбе известно мало. Может быть, потому, что молокан в стране стало мало? Не знаю…
Религиозная рационалистическая секта, выделившаяся из духоборчества еще в конце 60-х годов XVIII века, молокане отвергают и обрядовую, и отчасти догматическую сторону православного учения. Свое название «молокане» они объясняют тем, что все их учение заключается только во вкушении «млека» Слова Божия. Молокане не носят крестов, не признают иконы, мощи святых, монашество, традиционную православную иерархию. Истинный смысл жизни, спасение и блаженство человека состоит по молоканскому учению в раскрытии заложенного в человеке богом доброго начала, в нравственном совершенствовании людей. Традиционно (после слияния молокан с сектой иудействующих) они не едят свинину. Кстати, именно это обстоятельство, по словам Анны Даниловны, больше всего и располагало к ним персов. Постоянный рефрен в ее рассказе о персидских скитаниях — два грозных вопроса, которые задавали им персидские начальники: «Кресты носите? Свинину едите?» «Кто не знал ответа — православные, тех в Персию не пускали. Отца моего, бывало, персы вызовут на границу и спрашивают: «Ты нам скажи, православный это человек бежит али ваш, молоканин?» Отец мой православным и шепчет: кресты, мол, быстро в башмак спрячьте и ступайте. А персам отвечает: это наши, мол, молокане, исправные работники, такие везде нужны. Много православных людей спас, иначе бы им головы посекли». Воспоминания Анны Даниловны со сказочными, почти былинными оборотами речи — ехали три дня и три ночи, скакали семь дней, семь ночей, реки у персиян горькие, травы высокие… — по-своему, ярко и трагически, отражают историю преследований и бесконечных странствий и переселений сектантов в России. Кажется, только сейчас, в годы перестройки, эти непрерывные, то затихающие, то вновь усиливающиеся вплоть до кровавых развязок гонения начинают прекращаться. И это впервые с XVIII века! Как говорится, не прошло и трехсот лет.