Страница 46 из 48
Я фотографирую Николая посреди его усадьбы-огорода как он есть, вместив в свой широкоугольник весь его мир: очаг на кирпичах с кастрюлей, два свежих яблоневых саженца, грядки с огурцами и картошкой, облепленный жестью и толем квадратный балок, поселившись в котором он из ласкового лета плавно вплывет в морозную зиму, штабеля выловленной им из Волги деревянной гнили — бревен, досок, которыми он будет топить свою печь, и, наконец, самого Николая перед очагом. Одет Николай соответственно: в тельник с закатанными рукавами, спортивные треники с пузырями на коленках.
Николай отсыпал мне на прощание в пакет картошки с огурцами со своего огорода. Пришлось его отблагодарить банками мясной тушенки, купленной для себя в дорогу. Волжский человек размашист в главном и деликатен в мелочах — надо было видеть ту воцарившуюся паузу, когда пальцы его задумчиво зависли над банкой, точную цену которой я, конечно, не знал, да и откуда мне, москвичу, знать то место, какое занимает в новейшей системе ценностей купленная в магазине банка мясной тушенки, стоящая столько же, сколько и бутылка главной народной героини, без которой ни свадьбы, ни поминок, ни доброго настроения, ни мечты.
Едва я достигаю дебаркадера, как накрывшая остров тяжелая туча проливается буйным дождем. Ужинаю в камбуз-кубрике у окна с видом на пузырящуюся воду и мой жалкий мокрый челн, разлегшийся под дождем носом на берегу, кормой с задранным к небу (чтоб не обломало прибоем) пером руля в воде, напоминающий выползшую в сумерках на берег первоамфибию. Тягу человека к воде принято объяснять дальним эхом хордовых — тоской наших тел, состоящих из влаги на девяносто с чем-то там процентов, по своей прародине. Глядя, как две капли дождевой воды на стекле с видимым экстазом сливаются, послушные силе взаимного притяжения, в одно целое, я вдруг думаю, что этот наш атавизм может быть объяснен и с позиции чистой физики — силами межкапельной диффузии, когда малое (наше тело) притягивается большим (рекой, океаном). В общем, что бы ни тянуло тебя к реке — взбунтовавшиеся молекулы твои или эхо доисторической памяти, — рано или поздно оказываешься у воды, берешь в руки весло, усаживаешься в лодку и выплываешь на простор, несущий тебе угрозу и радость одновременно, чтоб разобраться в этом странном чувстве, природу которого тебе постичь не дано.
Спать укладывают меня в отдельной каюте на мягкую шконку с шерстяным одеялом и подушкой. Перед сном успеваю занести с блокнот главное, благодаря чему день удался, а он действительно оказался на редкость удачным. Потом раскрываю свою тетрадь с выписками.
Читаю о пребывании в Свияжске валькирии русской революции Ларисы Рейснер. Она плавала по Волге на бывшей царской яхте «Межень», по-хозяйски расположившись в каюте императрицы; узнав из рассказов команды о том, что императрица нацарапала бриллиантом свое имя на оконном стекле кают-компании, она тотчас же зачеркнула его и начертала рядом свое, воспользовавшись кольцом с огромным алмазом, присвоенным ею во время работы в комиссии по учету и охране сокровищ. Весь путь по Волге, Каме и Белой Рейснер прошла вместе с флотилией как флаг-секретарь, политработник, военный корреспондент и литератор. Нескольких месяцев путешествия на царской яхте ей оказалось достаточно, чтоб почувствовать себя морским волком и принять на себя обязанности комиссара Генерального Морского штаба.
В Свияжске в это же время находился лихой матрос, коммунист-пулеметчик с «Вани Коммуниста» Всеволод Вишневский. Лариса Рейснер стала прообразом Комиссара в его пьесе «Оптимистическая трагедия».
…Из ворот Успенского монастыря навстречу мне выкатывает конная повозка. Ею с видимым удовольствием управляет румяный молодой монах в подряснике и скуфейке. Короб повозки ярко расписан цветами и завитками, как конфетная коробка. Если не считать велосипеда мэра, это было единственное транспортное средство, увиденное мною в Свияжске.
Сквозь новые ворота я вошел на территорию монастыря. Во дворе его стучали молотки, визжали пилы. Двое рабочих, вскарабкавшись по прислоненной к стене лестнице, перекрывали крышу трапезной. Я постоял какое-то время, рассматривая высокую белую красавицу-колокольню с тремя ярусами кокошников и граненым барабаном звонницы. Взобравшись на нее, вы окажетесь на самой высокой точке острова, а подойдя к перилам с точеными балясинами, увидите все восемь сторон света — по одной на каждый из проемов в стене звонницы. Здесь любой ветер, откуда бы он ни прилетал, встречало свое, только ему одному предназначенное окно.
Специалисты полагают, что соборный Успенский храм строил Постник Яковлев, зодческий гений которого вылился чуть позднее в создание знаменитого храма Покрова на рву, более известного как храм Василия Блаженного.
Успенский Богородицкий мужской монастырь был знаменит как один из очагов духовной культуры Руси, имел библиотеку, включавшую уникальные летописи, подлинники памятников древнерусской письменности. Славился он и великолепным монастырским некрополем.
Богатейший свияжский архив был разорен, некрополь стерт с лица земли. Сгинули в лагерях архиепископы Казанский и Свияжский, были расстреляны и разогнаны монахи, кельи и подвалы превращены в темницы, в которых томились и умирали несчастные узники. Из ворот монастырских по нескольку подвод в день вывозили умерших. В кельях Свияжлага существовала химическая лаборатория, где на людях проверяли какие-то секретные препараты. Много сидело старой профессуры, бывших дворян. Один из выживших зеков, москвич лет восьмидесяти, до сих пор ежегодно наезжает в Свияжск.
Выхожу на откос под стенами Успенского монастыря, с которого бескрайне распахивается волжский простор с рядами голубых островов и клонящимся к горизонту солнцем. Где-то там, в теряющейся дали, находится устье впадающей в Волгу Свияги, давшей имя этому чудо-городку.
Дорожка под стенами монастыря вымощена плитами, усажена окультуренными деревцами. Падаю в ковыли вблизи двух дерев, причудливо сплетенных, словно в танце, стволами. Под голову кладу рюкзачок, с которым не расстаюсь ни днем, ни ночью (документы, деньги, путевые дневники, фотоаппарат). Небо над моей головой свежо голубело, как в ветреном марте, ближе к западному краю к нему примешивалась трудноуловимая жемчужная муть, методом мягкого перехода, называемого в живописи сфумато, изобретателем которого явился великий Леонардо, превращаясь в млечную блистающую завесу, покрывавшую горизонт, откуда что-то медленно и неслышно надвигалось на нас. Я лежал, лежал. Почувствовав голод — пожевал сухарей. Почувствовав жажду — сделал пару глотков из фляги. Разложил на траве планшет и углубился в изучение путевой карты. Пригревшись на солнышке, даже задремал.
За это время никто меня не потревожил, ни один человек не прошел по тропе, на обочине которой я расположился. Эта пауза, в которую я погрузился, на какое-то время выпав из действительности, несла в себе некий смысл. Одолев полторы тысячи километров, я плыл сюда долго и трудно, с великими усилиями переваливал через дамбы, попадал в шторма, рисковал, доверившись хрупкому сооружению из дюралевых палок и дышащей на ладан резины, страдал от палящего солнца и дождя, ел с ножа, боролся с комарьем, — и все для того, чтоб очутиться в этом месте в этот достопамятный день и час, чтобы рухнуть, как надломленный, под грузом своей грандиозной ненужности в эту траву под белыми стенами старого монастыря… Было что-то такое останавливающее в этом пейзаже, в этом острове, к которому я, сминая траву, припадал сначала грудью, потом спиной, всей кожей чувствуя подземный гул в пластах породы, словно это колотились изнутри острова, стремясь выбраться наружу, заточенные души невинно убиенных, замученных, сосланных, похороненных в монастыре. Надо мною витали тени Ивана Грозного, Германа Свияжского, Пушкина, Толстого, Всеволода Вишневского, Ларисы Рейснер в кожаной куртке с маузером в кобуре, анархиствующих братишек в бескозырках, сонма великих угодников Божьих, пустынников, постников, затворников, бессребреников, блаженных, преподобных, страстотерпцев, новомучеников и исповедников российских. Словно броненосец из «Оптимистической трагедии», остров-град Свияжск плыл сквозь волны, неся на себе груз истории и сегодняшнего непотребства; великая река в своем неостановимом движении к морю обтекала остров с двух сторон, выглаживая прибоем песчаные берега, которые все еще таили древние клады…