Страница 42 из 48
Город мне нравился. Чебоксарцам свойствена особая чинность слов и мыслей, в их повадках еще сохранялся добрый налет милой провинциальности с ее нарядной медлительной чистотой и скукой по выходным, когда к городу относятся как к продолжению палисада, выходят в домашних шлепках во двор, незаметно для себя доходят до центра и возвращаются обратно, попутно совершая ряд полезных действий от покупки хлеба до разговора с остановившимся приятелем. Что-то носилось в воздухе такое — какой-то дух умиротворенности, покоя и услады.
Вечерами город высыпает гулять к Волге — на широкую набережную и превращенный в пешеходную зону бульвар Ефремова с улегшимися на нем, как гигантские колобки, древними ледниковыми валунами, чьей-то творящей дизайнерской волей свезенными с пригородных полей. Гремела музыка из динамиков, били фонтаны, нарядно подсвеченные прожекторами церкви парили в сгущающемся от сумерек воздухе, словно подъятые мановением палочки искусного иллюзиониста Копперфилда, в заливе катались на шлюпках и водных велосипедах.
В яхт-клубе кипела ночная жизнь — то и дело визжали тормоза, хлопали дверцы прибывающих автомобилей. Гости съезжались на яхты. Их встречали на палубах капитаны, предупредительно подавали руки притворно повизгивающим девицам, принимали сумки с прохладительно-горячительным, заводили моторы и на самом малом выводили лодки из «марины» на рейд, с которого открывалась захватывающая картина ночного города.
Спать меня определили в дежурную комнату, где стоял большой старый диван с телефоном. Наш разговор с дежурным Николаем затянулся заполночь. Оказалось, глаз он потерял в драке, пытаясь унять вооруженного ножом пьяного милиционера. Милиционеру от ответственности удалось отвертеться. Половины пальцев на левой руке Николай лишился во время парусных гонок: в руке взорвалась семизарядная армейская ракетница. В армии служил сапером, на его боевом счету шестьдесят два разминирования, из них шесть проведено во время службы в Афганистане, а тут — какая-то паршивая хлопушка с бракованным патроном. Николай — замначальника этого яхт-клуба, созданного при электроаппаратном заводе.
Несколько лет назад к ним в яхт-клуб заплыл издалека отставной майор без обеих ног. Военный инвалид, в прошлом — парашютист-десантник, израненный, мучимый болями, с мочеприемником на боку, он отправился в долгое и рискованное плавание по большой Волге на легкомысленной лодчонке «Нырок» и плыл на одном самодельном парусе, потому что передвигаться на веслах на такой «резинке» невозможно. Плыл он долго и трудно, сам, без посторонней помощи усаживался в свою лодку и сам выбирался из нее на берег, разбивал палатку, разводил костер, готовил себе еду. Иногда рыбачил и даже умудрялся что-то поймать себе на обед и ужин. Он попросился в яхт-клуб переночевать. Его разместили. Потом сообщили о необычном путешественнике в администрацию президента Чувашии. А дальше произошло вот что: президент республики Н. В. Николаев вдруг прислал машину и принял безногого майора как дорогого и уважаемого гостя. Его покатали по городу — показали местные достопримечательности. Накормили в одном из лучших ресторанов. С комфортом поместили в гостиницу на ночлег. А с утра пораньше, по его настоятельной просьбе, привезли в яхт-клуб и помогли спуститься в лодку. Майор объяснил, что если сделает остановку, то выбьется из волевого настроя и уже не сможет заставить себя отправиться дальше. А чтоб не умереть, он должен плыть.
Когда Николай повторил эту услышанную от майора краткую формулу жизни, у него дрогнул голос. И я хорошо понял Николая. Мне трудно было представить себе в подробностях мужество бытового поведения этого инвалида, решающего одну непростую задачу за другой: как управлять лодкой, как бороться с сильным ветром или установившимся штилем, зарядившим дождем и палящим зноем, как пополнять запасы продуктов, как устранять неизбежные пробоины оболочки и течи в днище, когда у тебя нет ног, а на боку — коробка с медицинским прибором, мешающая каждому движению. На берегу ему, положим, помогали рыбаки и отдыхающие, но на воде-то он был предоставлен самому себе, подверженный любой случайности. И такой за этим мне виделся сильный характер и такая стальная воля, что становилось тошно и стыдно за себя, накопленная к вечеру усталость представлялась изнеженностью, а казавшиеся неподъемными горести и тяготы отлетали, как дым. А еще мне нравилась живая человечная реакция президента Николаева — молодого динамичного руководителя, к которому я давно присматривался с симпатией.
Майор не оставил в яхт-клубе ни адреса своего, ни номера телефона. Спросить у него фамилию тоже как-то постеснялись. Кажется, звали его Саша. Родом из Белоруссии. Деньги на свои путешествия он зарабатывает ремонтом радиоаппаратуры. Каждый год друзья вывозят его на берег Волги, помогают усесться в лодку, каждый год он выплывает на большую воду, поднимает парус и на три долгих летних месяца растворяется в голубом волжском просторе.
Майор, кто вы? Отзовитесь.
Карабаши
Вечером следующего дня заночевал на излучине, на плоском травяном берегу под большим столетним дубом. Он один такой был здесь — этот дуб. Дуб-покровитель, герой чувашского народного мелоса, сказаний и легенд. Я все еще находился на земле Чувашии. Под дубом я установил палатку, подтащил к ней лодку. Травяной берег был в коровьих лепешках, из чего я заключил, что деревня где-то неподалеку. Двое подростков объяснили — где. Еще прошел рыбак с удочкой, благостно взглянул на меня: «Отдыхаете?». В эту минуту я раскалывал топором сучковатую чурку для костра. Со всего размаху бил обухом топора с насаженной на него упрямой чуркой по другой такой же чурке, пыхтел, злился и крыл древний тотемный символ чувашей последними словами. Потому как чурка оказалась дубовой.
Во время прохождения армейской службы я за свою плохо маскируемую оппозиционность существующим порядкам чаще других отправлялся в кухонный наряд — на исправление. Там-то, среди дровяных чурок, кипящих ротных котлов и гор немытых солдатских мисок, протекала порядочная часть моей восемнадцатилетней молодости, пока я был салагой-погодком. Там-то меня обучили правилам обращения с чурками: если два полена положить рядом на расстоянии в ладонь, то они займутся быстрее и будут гореть много лучше и жарче. Облако жара от двух поленьев умножается и помогает их взаимному горению.
Вскоре в котелке кипел суп из концентратов, в него я добавил по обыкновению крупы, картошки и морковки. Ужинал в сумерках. Попивал чаек с пряником. Это был последний пряник, случайно завалившийся в мешочек со скобяными запчастями к лодке и высохший до скобяной, прямо-таки железной твердости.
Ветер все заходил к норду и усиливался, насылая на берег волну за волной. Листва дуба над пологом палатки слегка пошумливала. Этому дубу, стоящему наособицу, видному из самой дальней дали, в языческом прошлом молились, дарили подарки, приносили в жертву овнов. Сон под дубом, наверное, чем-то отличался от сна под сосной, липой. А тем более — под таким дубом! Теперь мне предстояло это проверить.
…Дубовый сон долго не шел. Я ворочался в спальнике, слушал, как в двух десятках шагов от палатки разбиваются о берег волны прибоя. Разыгралась Волга, рассупонилась... Пожалуй, могучая сила наката могла донести иную волну до палатки. За лодку я был спокоен — лодка стояла у входа, крепко привязанная к надежному колышку.
Колышек этот вбил в землю кто-то из деревенских. Днем привязанная к колышку скотина объела всю траву вокруг него. Получилась ровная проплешина в виде круга с радиусом, исчисляемым длиной веревки плюс длина коровьей морды плюс жадно вытянутые вперед губы жвачного животного... Этот круг был дальним родственником тех знаменитых фигур на пшеничных полях, волнующих землян своей загадочностью и идеальной геометрией форм.
Шум волжского прибоя превратился в ровный монотонный фон, на котором, как на монохромном полотне, проступали подмалевками другие звуки — шорох мечущегося в траве ветра, треск сучьев над палаткой, вздохи ночной листвы. Сквозь ропот волны мерещатся чьи-то голоса, шепот, возгласы — так река ночью разговаривает с нами. Словно мыслящий Океан в «Солярисе» Лема — Тарковского, Волга в шторм насылает на нас наши же миражи.