Страница 39 из 48
В бинокль наконец различаю полоску песчаного берега, едва видимую в сгущающихся сумерках. Рвусь сквозь камыши. Наконец достигаю берега.
Уже в полной темноте с фонариком разбиваю палатку, стаскиваю в нее рюкзаки. Ужинаю на берегу — пакет молока, хлеб, сало, выбор не так велик. Костра разводить не стал.
У берега поверху ходило огромное, просто пугающее количество больной рыбы. Зараженная рыба стягивалась к тихому берегу, защищенному от волн стеной из камыша, и медленно умирала на мелководье, раздираемая поселившимся в ней паразитом, высасывающим из рыбины все соки вместе с жизнью.
Звезды узкими лучиками пронзают ночную темь. Лодка черным тюленем разлеглась у берега, за бортом ее кипело и бурлило живое. Ночь полнилась всплесками, шорохами, отзвуками чьих-то едва различимых голосов, в которых чудились мольба, боль, отчаяние. Казалось, моей палатки достигал голос самой реки — больной, страдающей, молящей о помощи. Чтобы не слышать предсмертного этого плеска, я заткнул уши взятой из аптечки ватой, чувствуя, как меня пробирает озноб от суеверной жути. Вода — лучший проводник звука. Звук над водой распространяется на неимоверные расстояния. Особенно ночью, когда ветер спадает, вода разглаживается и превращается в идеальный отражатель. Багровая луна плыла по небу, освещая контуры туч, налитая бурыми марсианскими красками пожарищ, войн, природных катаклизмов и знамений, означающих возможную перемену погоды к худшему.
Утром солнце, день чудесный. Ветер как на заказ. Завтракаю макаронами и чаем с последним куском хлеба, обильно политого медом. Вышел в двенадцать часов. Больной рыбы у берега за ночь только прибавилось. Вел лодку сквозь кишащую большими и малыми рыбинами воду, осторожно шевеля веслом. Лещи, подлещики, густера бились о лодку и с плеском шарахались в сторону, освобождая проход. А у некоторых уже и сил не оставалось на этот последний всплеск жизни, так и ложились под мой штевень покорно и вяло, как водоросли. Я плыл словно в живом бульоне. Плыл и понимал, что этот день уже не забуду никогда…
Достигнув большой воды, поднял парус и пошел, — ветер дул сначала не сильный и не слабый, именно такой, чтобы плыть отдыхая. Любовался красивым скальным чувашским берегом справа по борту, к которому прижимался. Правобережные кручи иногда называют Малыми Жигулями. Я замечал, как постепенно меняется растительность на берегах Волги: на смену северной сосне приходила береза, осина, дуб. Высокий, крутой, поросший разнолесьем берег сочился родниками с кристально чистой, ломящей зубы водой. У одного из родников пристал к берегу и пополнил запасы воды, — вернее, опорожнил все емкости и залил их по новой настоящей, только что выбившейся из-под земли ключевой. Иногда на прибрежных камнях замечал мальчиков с удочками и всякий раз задавался вопросом: как они спустились с почти отвесной стены берега, какими немыслимыми тропами? Мальчики были из расположенных наверху чувашских деревень.
Наконец пристаю к острову — прекрасные песчаные кручи с пляжными отмелями, травяной берег, хороший чистый лесок. Решаю заночевать на этом месте. До Чебоксар отсюда по прямой — двадцать километров.
Чебоксары
Обнаружились соседи по берегу — трое молодых парней-чувашей, предложивших мне ухи. Я присел к их костру. Ребята были деревенские. На легкой плоскодонке рискнули выгрести на середину моря и теперь застряли на этих островах, дожидаясь, пока ветер стихнет и мешанина волновой толчеи уляжется.
Коноводил (или капитанствовал) у них Николай — тридцатилетний приземистый малый, туговатый в разговоре, — речь шла у него из горла толчками, членораздельными долями одного предложения, которые ты сам должен был складывать в одно целое, как калькулятор энную сумму, выводить за скобки неясно проглядывающий смысл, а потом отвечать как можно внятнее, терпеливей, доброжелательней. Да, другой народ, с чуточку другим способом мышления, жизни и даже жестикуляции с артикуляцией. Но парни лучились доброжелательством. А больше всех — сам Николай.
Ребята, конечно, были с правого — горного берега. У «луговых» — или левобережных — жителей просто не хватило бы куражу на такую авантюру: выплыть в волну на дощатой плоскодонке на середину моря, оторвавшись от суши на добрых три километра. Для этого надо родиться на высоком берегу с видом на волжский простор, вырасти, выпестывая свою отчаянность, часами просиживать на травяных кручах, завидуя чайкам и прочей летающей субстанции, включая облака, чтобы в какой-то момент превратиться в помесь лезгина с горным туром и орлом. Обитатели правого волжского берега все в душе немного горцы — взрывные, рисковые.
Разговор наш идет о вещах мужских и серьезных. Это разговор двух просвещенных навигаторов и судовладельцев. Коля похвалил мою лодку. Я — осторожно — его искусство мореплавания и стойкие моральные качества экипажа.
Спустя два часа чуваши засобирались домой. В нос лодки уложили три полиэтиленовых мешочка, заполненных мелкой, в три четверти ладони, рыбешкой, — все, что удалось набредить меж островов. Улов делили при мне. Высыпали выловленную мелочь на пленку и занялись сначала сортировкой: большую рыбку к большой, маленькую к маленькой. Для совсем маленькой место тоже находилось. Здесь ничего не выбрасывалось. Делил Николай. При всей его суетности бросалась в глаза нечеловеческая точность обмера рыбешек — торжество планомерной, ужасающей справедливости его дележа. У этих чувашей даже полупрозрачные мальки шли в дело в роли довесков.
Мне вдруг стало интересно. Я смотрел внимательно, чувствуя во всем этом что-то чужеродное. Вернее — чуженародное. Русский человек делит не так, ему просто не хватило бы терпения на такую борьбу с материей до исчезающе малых, дробных ее величин. Русский махнет ладонью разгильдяйски-широко, отмерит на глазок — и успокоится, даже если при этом обделил самого себя. Здесь же торжествовала логика не жизни, а выживания. И дело было не только в скудости последних лет. Скорее в ментальности, связанной с историей. Вытекающей из истории малого народа, привыкшего довольствоваться немногим, вытесняемого соседями в неудобья, бескормицу, бедность бытования, мастеровитого лишь в обращении с деревом и «искусстве плетения лаптей». Славяне расселялись на Волге с четвертого века, пришли, вроде, с Дуная. Как это происходило? Да обыкновенно: появлялось племя, многочисленное, воинственное, и сгоняло аборигенов с удобной территории. Хорошо еще, если без резни и поголовного обращения в рабство. В древнем мире с чужаками не церемонились. Это был пример мягкой колонизации миролюбивого и в общем лояльного народа, сильно уступавшего пришельцам и в уровне материальной культуры, и в социальном динамизме. После присоединения к России в середине XVI века центром царской колонизации края стала русская крепость — город Чебоксары — в окружении нескольких десятков помещичьих и монастырских деревень, заселенных русскими крепостными. С обращением аборигенов в православие колонизация принимала характер внутрисемейного предприятия: это когда все носят одни имена-фамилии, но садятся за обеденный стол одни чуть ближе, другие чуть дальше от красного угла.
Трое чувашей уселись в лодку. Николай расположился на веслах. Это означало, что грести он будет один, — на кувыркучей, перегруженной плоскодонке на ходу местами не поменяешься. Отвратительный визг несмазанных уключин ударил по ушам. Если я что-то и не выношу всеми фибрами, то именно этот звук однообразно-скрипуче-металлической жалобы плавсредства на негодное с ним обращение. Удивительно, но Николай под эту музыку собирался гнать лодку до самого берега. Он не знал элементарной вещи.
— Плесни водой на уключины! — крикнул я, не выдержав.
— Чего?!
— Уключины смочи водой! — повторил я.
Сидящий на корме парнишка пришел на помощь своему тугодуму-капитану и окатил уключины водой из черпака. Визг сразу прекратился. Николай обрадованно помахал рукой мне, открывшему ему еще один моряцкий секрет.