Страница 19 из 48
В Угличе производился сыр самых разных сортов: пошехонский, голландский, российский, рокфор, сулугуни, пикантный, литовский, не считая всякого рода плавленых сыров. Самое хорошее молоко поступает на завод в мае-июне. У каждого сорта сыра свой срок вызревания. Прибалтийский, литовский сыр вызревает недели две. Дольше вызревает российский сыр — два с половиной месяца. В период созревания сыра его постоянно проверяют, сортируют, отбирая порченый для цеха плавленых сыров. Сорт сыра зависит главным образом от жирности.
К сожалению, сейчас, в конце ХХ века, делают сыр только одного сорта — российский. И вовсе не из патриотических соображений. Мало сдают молока. Поэтому и приходится выпускать сорта сыра с длительным сроком созревания, чтоб обеспечить хотя бы частичную занятость персонала. С октября по май сыроделы гуляют в неоплачиваемых отпусках — нет молока. Не из чего делать сыры. Производителю выгодней продавать молоко на рынках. А ведь еще недавно работали круглый год... Выпускали сыры самых разных сортов, в том числе и на экспорт...
Не так давно городской муниципалитет возглавила Элеонора Шереметьева, работавшая до того главврачом ЦРБ. Людмила Александровна вновь избранного мэра нахваливает. Мол, и дороги стали получше, и улицы почище, а какой мост отстроили!.. Рассказывает про свою сестру Наталью, пекаря-кондитера шестого разряда, оставшуюся без работы. На бирже ей посоветовали открыть свое дело. Она и открыла. Для начала в условиях своей малометражки: стала печь пирожки и продавать их с пылу с жару на городской площади. Начинка самая простая: капуста с яйцом, рис с яйцом и, наконец, с тертыми яблоками — всего три сорта. Раскупают их быстро, едят и нахваливают. Появились кой-какие деньги — теперь надо расширять дело: арендовать подходящее помещение, наращивать объемы, темпы, усилия...
Николай морщится. Вообще-то он за коммунистов, поэтому у них в семье на этой почве разлады. Ну вот нравится Людмиле Александровне этот дылда Немцов — и все тут!..
А что часовой завод, гремевший когда-то на всю страну своими часами «Чайка»? Стоит завод. Недавно провели на нем собрание, избрали нового директора взамен старого, завалившего дело. Правда, новый директор приходится бывшему директору сынком, но, говорят, парень он хороший, головастый. А в цехах завода оставленные без дела рабочие подпольно собирают «на коленке» часы из ворованых деталей и продают их у пристани.
Ночными улицами древнего города Углича бреду с рюкзаком на спине. Город будто вымер, лишь на площади табунятся стайки молодняка, остывающего после танцевальных ритмов, да из бара выходит, обнявшись, парочка бритых пареньков — чуть покачиваясь, уважительно уступают мне часть загораживаемого ими тротуара: не столько мне, сколько моей бороде, моему рюкзаку и походному камуфляжу, а главное — моему полевому офицерскому кепи. Свежие дембеля.
Подхожу к дому тети Нади, с которой днем на пристани условился о ночлеге, заглядываю в темные окна. Что-то брезжит в глубине их — не то ночник, не то экран телевизора. Стучу костяшками пальцев по стеклу и сразу вижу в окне тетю Надю, восставшую предо мной как лист перед травой. Меня ждут. Глаз не смыкают. Подсчитывают будущие барыши. Миную полутемный, страшноватый, пахнущий прелым деревом и ветхим тряпьем общий коридор барака, и вот уже тетя Надя встречает меня на пороге своей квартирешки.
Глухая ночь. Мы сидим с тетей Надей на ее продавленном диване и беседуем. Она и в самом деле добра, эта отчаянная пристанская торговка, не знает, чем бы меня попотчевать, предлагает мелкую обжаренную на сковороде картошку, еще у нее есть луковица. Картошка, как и лук, со своего участка. Всего у нее двенадцать соток: шесть своих и шесть сына, каждый год засеваемых картошкой, луком и, конечно, цветами. Цветы подобраны так, чтобы цвели весь сезон — в интересах ее бизнеса. Клумба непрерывного цветения.
От пола тянет сыростью, поэтому мы с нею сидим плечом к плечу, напротив теплого зева распахнутой газовой плиты. Тете Наде за семьдесят, из своей небольшой пенсии она еще умудряется помогать несчастному сыну с семьей. Сын работал электросварщиком, пока от работы с металлами не получил силикоз, который у сварщиков протекает даже тяжелей, чем у шахтеров. С тридцати лет ездит по санаториям, сейчас на пенсии по инвалидности — год от году чахнет, совсем больной парень. Жена работает на электромеханическом в конторе. Двое детей: мальчик-шестилетка и девочка-старшеклассница, которую надо одевать, готовить к выпуску. Мелкие букетики бархаток, астр, горошка тетя Надя носит к каждому теплоходу; цветы эти на самом деле никому не нужны и есть замаскированная форма попрошайничества. Тетя Надя умеет напускать на себя вид, жалящий сердца иноземных (и наших) туристов. При этом у нее море бьющей через край энергии, она и в самом деле не ходит, а бегает — эта старушка в деревенском платочке.
На стене перед нами висит рукописное расписание движения теплоходов. По нескольку раз в день она бегает их встречать.
— Опять сегодня привезли этих французов!.. — жалуется тетя Надя.
— Тетя Надя, а кто подает больше других? — задаю я некорректный вопрос.
— Щедрее всех немцы и американцы. И наши… — добавляет тетя Надя.
И прочитывает мне лекцию на тему нацменталитета многих других язычников и языков. Хуже, если приходит теплоход с итальянцами. И совсем плохо — когда с французами и испанцами. Эти экономят на всем — каждый франк и песету. Зато охотно расточают улыбки — с появлением французов берег оживает, цепочка торговцев подается вперед, приосанивается, загорается смутной надеждой на лучшую юдоль.
Один американец вот недавно сфотографировал ее на «поляроид» и подарил карточку: тетя Надя, смущаясь, словно девочка, стоит в платочке и пыльнике в ряду подружек по бизнесу, держит в руках букетик цветов. Есть у нее одна тайная проблема — денежная мелочь, которой у нее скопилось уже изрядно. Центы, пфенниги, сантимы, которые ни один банк к обмену не принимает…
Было два мужа. Первый рано умер, а второй — фронтовик, весь израненный, больной, работал на шлюзах и пил горькую. А напившись — ох и дрался! Тетя Надя поводит плечами, вспоминая, сколько раз ей приходилось спасаться от побоев — то у соседей прятаться, то отсиживаться в сарае... Много лет просила его оформить инвалидность — чтоб была прибавка к пенсии, и квартира как ветерану-инвалиду полагалась вне очереди. Он все отмахивался: «Плевать!.. На х… все. Мне хватает». Все-таки уговорила лечь в военный госпиталь, где ему сразу дали вторую группу. Но после госпиталя он прожил месяц с небольшим, даже пенсию ветеранскую ни разу не успел получить. В один день внезапно умер от инфаркта. Случилось это, грешно сказать, прямо в их коммунальном туалете. Так и нашли его там, беднягу, запершегося на слабый крючок, с приспущенными штанами, с глазами навыкате и пеной на губах.
Было две козы. Держала их тетя Надя в сарае. Больному сыну и внукам каждый день носила козье молоко. А уж выпасала их где только придется — в городе-то. Однажды пришла к сараю, а там одна коза висит подвешенная, хрипит перерезанным горлом, кончается, косит на хозяйку злым непрощающим глазом... Эта коза была с норовом, бодливая, не далась, видно, ворам, вот они и выместили на ней злость-то свою, что не пошла с ними. А другую увели. Потом тетя Надя нашла на задах ее рожки да ножки. Поплакала, конечно. Похитителей вычислила сразу — двоих оболтусов-подростков из их же барака. Да чем докажешь? Оба из семьи переселенцев откуда-то из Азии. Поселили их на ее голову. Телевизор пытались у нее через окно вытащить.
А родом тетя Надя из деревни, девчонкой работала в колхозе от зари до зари, потом на плотине в Угличе, в музее реставратором. В войну как-то раз нашла в лесу сбитого немецкого летчика, уже умирающего, лежащего под кустом без сознания. Перевязала его, сбегала за подводой и с мужиками привезла к правлению, откуда его уж забрали наши военные. Спасла немца. Молодого, белобрысого. Где-то он теперь? Вот бы объявился и чем бы ни то помог ей на старости лет. Сыну лекарствами. Мало ли.