Страница 2 из 6
***
Зима засыпала белым пухом всю округу. Заботливо припорошила шкуры, теплым коконом покрывавшие чум.
Феша выучила много тунгусских слов, Синильгу она понимала по одному взгляду. Ее, как и Фешу, не привечали в родной семье. Имя старухи означало снег, родилась она в день снегопада. И Синильга Фешу спасла.
Больше ничего знать и не требовалось.
Синильга любила мороз, зимние трескучие месяцы. Она могла добыть быстрого зайца и пугливого оленя. И учила Фешу суровой охотничьей науке.
– Братья бы мне завидовали. Они так не могут, – улыбалась девушка, потроша налима. Огромную рыбину она добыла утром, ловко проткнув острогой.
– Дурные люди твои братья, Мэнрэк. Своими поступками они прогневали духов неба.
Красавица со светлой, серебряной кожей… Старуха дала ей имя Мэнрэк. Феша знала: так тунгусы называют серебро.
– Синильга, посмотри на меня – я безобразна! Дай мне другое имя.
– Я много лет прожила на свете, девушка со светлой кожей. Скоро красоту увидят все. Она под стать твоей ясной душе.
***
Синильга стала для русской девушки матерью. Они смеялись, пели, заботились друг о друге. Дочери разных народов, русская девушка и старуха-тунгуска стали ближе родни.
На пятую зиму Синильга захворала. Она отказывалась от еды, желтела. Никакие снадобья не могли исцелить тунгуску. Февральским вечером рожденная в снегах умерла на руках Мэнрэк, ушла вместе с зимой.
Перемежая молитвы Христу и песни тунгусов, глотая горькие слезы, Мэнрэк обернула в оленью кожу тело Синильги. Нужно затащить ветки на дерево, соорудить помост, поднять Синильгу… Так, чтобы предки не разгневались.
У худенькой девушки было мал сил. Ноги в унтах скользили. С горем пополам связала ветки, соорудила хилый помост. Завернула в оленью кожу Синильгу и ее любимый лук. Сломанный, чтобы не подвел хозяйку в загробном мире.
Мэнрэк обхватила тело названной матери, потащила на дерево, но сверток со стуком упал на землю. Кобель и сука протяжно, жалобно завыли. Мэнрэк всхлипнула и попросила прощения у названной матери. Безрукая.
– Давай помогую.
Парень с раскосыми глазами, в меховых штанах и куртке подхватил саван. Ловко, как белка, залез на дерево.
Скоро Синильга лежала на ветках кедра, мощного, с густой кроной, росшего в отдалении от своих собратьев. Мэнрэк и парень три раза обошли дерево, пожелали усопшей обрести покой в нижнем мире4.
Молодой тунгус уверенно зашел в чум и опустился у очага.
– Хорошая она была. Упрямая только.
– Ты знал мою нареченную мать?
– Мы родня. Давно из стойбища ушла, вечность назад, но семья о тетке не забывала.
Парень добыл оленя, и Синильга улыбалась, спускаясь в подземный мир на спине сильного орона5.
Ночью девушка не могла уснуть. Вспоминая доброту нареченной матери, она всхлипывала. Опять осталась одна. Ворочалась, слышала тяжелое дыхание парня, пыталась остановить слезы. Но они лились потоком, словно река после летнего ливня.
– Ты не реви. Духи могут прогневаться, – под оленью шкуру скользнуло горячее тело. Терпкий мужской дух окутал Мэнрэк, а шершавая ладонь легла на грудь.
Утром Мэнрэк кормила Хиркана заячьей похлебкой и улыбалась.
– Моей женщиной будешь? – грубовато спросил парень.
Только сейчас девушка толком его разглядела. Худой, верткий. Белые зубы, хитрый прищур, жилистые руки, кривые ноги. Хороший. Главное она узнала о нем ночью.
При рассеянном свете солнца Хиркан улыбался ей по-особому, согревал, словно костер посреди зимнего леса. Мэнрэк теперь не боялась настырных глаз, лицо ее стало гладким, как у Синильги. От осени до осени тунгуска мазала особым снадобьем кожу Мэнрэк. И через год ручей отразил в своих бурливых водах новое лицо. Благословенная скорлупа кедровых орехов избавила Мэнрэк от уродства.
Теперь ей не стыдно было предложить красоту Хиркану. Пусть не венчались они в церкви, не разломили каравай, Хиркан стал ее мужчиной, Мэнрэк – его женщиной.
***
Хиркан мучился. Он не был изгнанником, как тетка, что поругалась с родичами много лет назад. Хиркан жил с отцом, братьями, как и положено настоящим эвэнкил6. Пора привести в стойбище жену, что родит бойких сыновей и пригожих дочек.
Боги послали ему серебряную девушку, непростой дар. Мэнрэк отказывалась покидать чум Синильги. Строптивая, своевольная, она не слышала мужа, и Хиркан разрывался между чумом у берега Оки и стойбищем.
Отец и братья собирались откочевать далеко на восток. Хиркан боялся оставлять Мэнрэк одну: плохие люди, звери, злые духи могли украсть у него сокровище. Мэнрэк умела добывать зверя, стреляла из лука, попадала в белку без промаха, но все ж оставалась женщиной, сладкокожей и мягкой.
Мартовским вечером он мчался к жене. Духи нашептывали, что случилось нечто дурное. Ноги в камусовых лыжах7 быстро двигались по лесу. Рыхлый снег проваливался, замедлял шаг Хиркана, но мужчина не поддавался весенним уловкам.
Мэнрэк сидела в чуме, растрепанная и несчастная. Огонь в жирнике почти погас, холод кусал руки. Она вместо того, чтобы разжечь источник жизни, задумчиво растирала в ладошках золу.
– Что с тобой? – Хиркан обеспокоенно вглядывался в жену и не узнавал.
Мэнрэк уткнулась холодным носом в мужнино плечо и зарыдала.
– Все хорошо, хорошо, мучукай8, – Хиркан принялся за дело, и скоро огонь наполнил сердце надеждой.
– Мне надо покормить любимого мужа, – Мэнрэк шмыгнула носом и неловко встала, растирая онемевшие ноги.
– Ты меня не проведешь, – Хиркан усадил жену обратно. – Что-то стряслось. Говори, мучукай.
– Враг умирает. Умирает, а, может, уже умер. Я рада этому. Так рада!
– Что за враг?
Мэнрэк отвернулась.
– Неважно. Враг из моего народа.
– Кто? Говори мне! И взгляда не отводи, мучукай.
Она сглотнула слюну и прошептала:
– Брат. Он попал на тропу медведя. Не знаю, каким чудом был еще жив, когда я нашла его… Но скоро…
– Дедушка голоден после зимнего сна. Он оставил добычу, чтобы она подгнила – так Великому зверю больше нравится.
– Пусть гниет!
– Скажи, где твой брат? Нужно принести его в чум, пока Дедушка не вернулся.
– Я его ненавижу. Ты не будешь ради выродка рисковать жизнью!
– Так нельзя. Ты не права, – Хиркан нахмурился. Его узкие глаза сверкали.
– Почему нельзя? Он издевался… бил меня. Пусть умрет!
– Нет. Ты не заслужила такую кару. Отравишься этой мыслью и не сможешь так жить. И наши дети не смогут. Пошли.
***
Мэнрэк смачивала раны травяными отварами, шептала тунгусские слова, которым научила Синильга. Через неделю, вернувшись из забытья, Василий застонал. Еле разлепив глаза, он увидел у ложа дикарку в причудливом меховом кафтане.
– Ты что, чумазая? Убить меня хочешь? Уйди, уйди от меня. Брысь! – Василий пытался подняться, махнуть рукой, но силы было не больше, чем у младенца.
Феша, разом вспомнившая детство, жестокость брата, окунулась в ярость. Она сжала нож, которым только что резала оленину.
Отвернулась. Дышать глубоко, как учила названная мать Синильга. Человека не изменить. Даже Бог не в силах этого сделать.
Брат заснул опять. Только через три дня очнулся, жадно глотал похлебку, чавкал, точно щенок. Не раз и не два бросал взгляды на спасительницу и все же выдавил робкое:
– Феша, ты?
– Теперь меня зовут Мэнрэк.
Василий хотел что-то сказать, но проглотил колючие вопросы.
***
В израненное тело возвращалась жизненная сила, и Василий становился нахальнее. Смеясь, карябал грязным ногтем выточенную из кости фигурку лосихи – Праматери людей. Передразнивал Хиркана, коверкавшего русские слова: «мулчина», «зена».
4
Нижний мир – загробный мир в мифологии эвенков.
5
Орон – олень (эвенк.)
6
Эвенкил – эвенки, самоназвание племени.
7
Камусовые лыжи – лыжи народов Сибири со специальными меховыми вставками на скользящей поверхности.
8
Мучукай – ласточка (эвенк.).