Страница 16 из 18
5. Кухонный мирок
День в дельфинарии начинался с утреннего гонга, который раздавался по будням в восемь часов, а по выходным – в 8.30. Через полчаса звонили на завтрак; впрочем, по гонгу нельзя было проверять часы: его обычно давали поварихи, а поварихи – тоже люди и вполне могли проспать или не успеть приготовить завтрак. Только несчастным работницам котла и поварешки приходилось вставать намного раньше – в кухне стояла очень пожилая электроплита, ее надо было включать в шесть, а еще лучше в пять часов утра, чтобы она нагрелась к завтраку. Впрочем, на самом деле это было далеко не так страшно и нашим поварихам редко приходилось жертвовать своим утренним, как утверждает наука, самым ценным сном: обычно всегда находились желающие выполнить за них эту важную обязанность. Одним из таких волонтеров был Славик, который периодически проводил суточные эксперименты; так как он все равно не спал, то ему не сложно было сделать два шага от своего Гнезда и включить плиту. Кроме того, Славик отличался еще и надежностью – если уж он что-то обещал, то на его слово можно было положиться. Другим таким добровольцем был Саша-тощий, который был готов ради Ники не то что просто встать ночью и сходить на кухню, но и сутками стоять на голове, если бы она только попросила. А вот Саша-толстый один раз здорово девочек подвел: клятвенно пообещав не проспать, он все-таки проспал, и спас положение Феликс, который в полседьмого отправился на маршрут и зашел на кухню проверить, все ли в порядке.
На завтрак сотрудники собирались недружно, протирая глаза – в отличие от обеда и ужина, когда люди шли за стол стройными рядами. Но еще до завтрака по лагерю сновали отдельные личности с ведрами, полными рыбы – животные тоже привыкли завтракать с утра пораньше.
Вообще, если говорить о том, чем благоухает дельфинарий, то можно утверждать наверняка, что в нем всегда, постоянно пахнет рыбой. Этот запах иногда еле уловим, иногда более заметен, но не слишком навязчив. Рыбой – почти исключительно ставридой – питаются практически все обитатели биостанции. Ее поглощают в огромных количествах дельфины и котики; гренландского тюленя, жившего в баке и отказывавшегося от еды, кормили рыбным фаршем из цельной ставриды, которую Инна прокручивала на обычной мясорубке. Обитавшие в дельфинарии кошки, с которыми на словах боролись, но которые тем не менее каждый год приносили обильное потомство, с удовольствием замаривали червячка той рыбкой, которую им удавалось стащить. Даже постоянно жившие в Ашуко собаки с удовольствием ели рыбьи головы. А чего уж говорить о людях – они готовили себе рыбу во всех видах: они ее жарили, солили, коптили, а когда среди паков ставриды вдруг попадалась более нежная скумбрия, это был настоящий праздник. Насколько я помню, рыба на биостанциях нас всегда спасала: тренеры и младшие научные сотрудники во все времена относились к мало оплачиваемой категории населения, а ставрида нам ничего не стоила. С другой стороны, объесть дельфинов было невозможно: все равно из-за аварий на линии энергию у нас периодически отключали, и огромные рыбные холодильники замолкали. Тогда в лагере воняло не просто рыбой, а тухлой рыбой. Рыбный дух проникал всюду; даже у Славика в лаборатории, где стояло множество приборов, пахло рыбой; я долго не могла понять, почему, пока не обратила внимание на стоявшую в углу клетку – там сидела чайка, с которой Славик работал. Она воняла, как протухшая селедка.
Тем не менее этот запах не вызывал отвращения и не отталкивал, а воспринимался как должное: конечно, не французские духи, но вполне терпимо. Мы привыкли к этому благоуханию, это был нормальный запах нашей работы; так в булочных пахнет хлебом, а на бензоколонке – бензином, и человек чаще всего воспринимает свой «рабочий» запах, как должное. И я, которая у себя дома не выносила того амбре, который стоит во всей квартире, когда жарят рыбу, я, которая согласна была разделывать селедку только в противогазе, в Ашуко совершенно спокойно сама чистила ставриду и даже при необходимости могла что-нибудь из нее приготовить – но только при очень большой необходимости.
Поварихи на этот раз были в дефиците: сменщицы Вики и Ники так и не объявились, – и девочкам пришлось бы туго – если бы не их неунывающие характеры и не дружная помощь всего коллектива биостанции. После завтрака дежурная повариха выносила на длинный
обеденный стол те продукты, в основном овощи, которые нужны были для приготовления обеда – в кухне было настолько жарко, что она казалась чем-то средним между сауной и русской баней, – и кухарки старались проводить как можно меньше времени рядом с раскаленной плитой. Но в одиночестве стряпуха обычно оставалась недолго. К ней обязательно кто-нибудь подходил попить водички или переброситься парой слов, пользуясь перерывом в работе, а кончалось это тем, что он брал в руки картофельный нож, и дальше дело шло уже веселее. У Ники и Вики был совершенно разный стиль вербовки таких добровольцев. Вика заговаривала волонтерам зубы. Глядя на нее, на то, как она, размахивая ножом и не забывая при этом мелко-мелко крошить лук, ведет ученые или – тогда в глазах у нее появлялись смешинки, – псевдоученые разговоры, трудно было представить себе ее совсем в другом виде: сидящей не на деревянной высокой скамье с болтающимися в воздухе голыми ножками, а за письменным столом в казенном кабинете с покрашенными в мрачный
цвет стенами, и одетой не в стиранный-перестиранный сарафанчик поверх купальника, а в отглаженный белый халат, из-под которого выглядывает костюм джерси – словом, трудно было узнать в этой веселой и как бы полностью сбросившей с себя московскую жизнь девушке ту строгую, чуть ли не суровую Викторию Ройтман, которую я иногда видела, бывая по делам у нее в клинике – чаще всего, чтобы помассировать кого-нибудь из блатных пациентов.
С Викторией было интересно, и Вадим проводил в ее обществе чуть ли не больше времени, чем в нашем с Асей; Максим, заметив это, тут же добавил к его обязанностям еще и чистку бассейнов. Часто подходил к ней и Гоша – приятель и однокурсник Вадима, менее глубокий парнишка, чем его друг, но зато прирожденный хохмач – он был родом из Одессы.
Первая его хохма, кстати, была экспромтом, и притом не преднамеренным. Он добирался от ближайшего к Ашуко железнодорожного полустанка до дельфинария пешком, с тяжеленным рюкзаком за плечами. Сойдя вечером с поезда и сверившись с картой, по которой выходило, что ему надо пройти около двадцати километров, он храбро отправился в путь. Но вскоре его застигла темнота, и он, человек походный, развернул свой спальник и улегся на ночлег. Однако не успел Гоша заснуть, как его укусила в руку забравшаяся в спальник гадюка. Откуда он понял, что это гадюка, и каким образом она объявилась посреди выжженной степи, он нам впоследствии так и не объяснил, и сие осталось покрытой мраком тайной. Гоша немедленно вскочил, вытащил свой складной ножик, сделал по всем правилам крестообразный надрез на месте укуса, попытался отсосать яд – но почувствовал, что рука немеет, и все его члены сковывает смертный хлад. Тогда, борясь за жизнь, он собрал свои немудреные вещички, вскинул за спину рюкзак и быстрым шагом, чуть ли не бегом, пошел в направлении базы. Отмахав десять километров, он в темноте не заметил ограды биостанции, дошел до поселка Ашуко – еще один километр – и вернулся назад. Было уже три часа, когда он наконец добрался до людей, и у него появилась надежда на спасение. Но когда он в это неурочное время разбудил ветеринара Галину, за неимением человеческого медика выполнявшую его функции, то она, жестокая, не кинулась его лечить, а заявила, что ни один нормально укушенный гадюкой человек не смог бы пройти после этого двенадцать километров, да еще с двадцатью килограммами за плечами, и она не понимает, зачем ее подняли посреди ночи, после чего спокойно отправилась досыпать. Наутро уже трудно было определить, что же на самом деле случилось с Гошиной рукой – на ней были видны только следы разрезов, которые, впрочем, скоро зажили. Тем не менее он рассказывал эту историю смертельной схватки по очереди всем приезжающим на биостанции девицам, добавляя яркие и красочные подробности, и я тоже не избежала этой участи.