СКАЗКИ О БЫЛОМ

А как-то Учармахсум пришел к нам со своими девятью учениками, знавшими наизусть Коран. Они сели по обе стороны от мамы и стали читать сорокакратную молитву – это был какой-то особый вид лечения от болезни, после которого больному становилось либо лучше, либо хуже. Через две недели мама немного поправилась и даже вставала на ноги.

После того как мама почувствовала себя лучше, к нам в гости пришли соседки. По обычаю, каждая принесла с собой, что смогла. Они быстро приготовили плов. Большинство гостей были веселые, жизнерадостные женщины. Одна из них, толстая женщина, взяла маму за руку и, как цыганка, стала гадать.

Женщины смеялись, слушая ее. Но больше всех смеялась мама. Я ни разу не видел, чтобы она так заразительно смеялась.

Другая женщина, чуть помоложе толстухи, рассмешила всех, давая мужчинам махали прозвища. Мадамин-растеряха – он всегда терялся при виде женщин; Гани-шатун, этот был высокий и сухопарый и, когда ходил, шатался из стороны в сторону. Нурмат-неуравновешенный… и еще о многих она говорила. Она даже показывала, кто как ходит, как разговаривает. Женщина дала папе прозвище «корноухий». Ну и смеялись все! А мама удивилась – столько лет прожив с отцом, она и не знала, что у папы ухо с щербиной.

Когда женщины немного успокоились, толстая женщина, та, что гадала маме, заметила меня, подозвала к себе и, погладив по голове, сказала:

– Мама твоя поправилась, что ты сидишь с женщинами, иди погуляй!

Я ничего не ответил. Я никому не говорил, что не люблю махаллинских ребят за то, что они обзывают меня пришельцем.

– На базарную плошадь цирк приехал. Ты был в цирке? – спросила она.

Я молчал. Тогда в разговор вмешалась молодая женщина, та, что давала всем мужчинам прозвища:

– Отвечай же! Что у тебя, языка нет, что ли?

Я совсем растерялся. Толстуха схватила меня за уши и потерлась головой о мой лоб.

– Будешь говорить или нет?

Мама, вероятно, забыла, как сама не пускала меня на улицу гулять, когда мы жили у Алима-бува, что я целыми днями сидел дома, нянчил сестренку да помогал маме по хозяйству и никто из взрослых со мной почти не разговаривал. Она сказала:

– Он у нас «молчун»!

Толстуха взяла меня крепко за руку:

– Будешь говорить или нет, а не то я упрячу тебя под подол! – Она привстала с места, как бы собираясь привести в исполнение свою угрозу.

Я вырвался и убежал на улицу. Женщины смеялись и говорили обо мне. До самого их ухода я просидел на пороге дома.

Через несколько дней к нам в гости приехали женщины из соседнего кишлака. Они тоже заметили, что я все время молчу, и одна из них сказала: «Хороший мальчик у Абдукаххара, да жаль, немой!» После ухода гостей мама об этом рассказала папе.

Наступила осень. У папы прибавилось работы, и он взял меня к себе в помощники. «Поработаешь, пока найду себе ученика», – сказал он. Я каждый день вставал рано и вместе с отцом отправлялся в кузницу. Он поставил меня раздувать мехи. Работа была несложная: дергай за веревку вниз, потом отпускай, дергай – отпускай. Никому до меня дела нет, разговаривать ни с кем не надо. Хоть и скучно, но я был рад этому: по крайней мере, никто не дразнил меня «пришельцем».

Однажды к нам в кузницу пришел высокий в ковровой тюбетейке каратегинец Додарходжа. И с ним, тоже в такой тюбетейке, пестром чапане, босой подросток, который оказался его младшим братом. Звали его Куляля. Додарходжа вот уже двенадцать лет работал на маслобойне у Артыка-аксакала, и Куляля вместе с братом ходил по кишлакам, продавая масло, кунжут, халву. Додарходжа недавно удалось на время устроить Кулялю учеником к жестянщику, но там ему не понравилось. Додарходжа сказал: «Абдукаххар-уста, обучите моего брата ремуслу кузнеца. Большего от вас не требую. Я буду вам век благодарен». Отец принял Кулялю к себе учеником и даже пообещал платить ему за работу. Куляля, сияющий от восторга, взял из моих рук веревку. Но я вовсе не испытывал никакой радости: опять мне придется сидеть дома с сестренкой и мамой, которая будет пытаться выудить из меня хоть одно слово. Я стал сторониться людей и искать уединения. Это всерьез обеспокоило моих родителей. Мама настояла на том, чтобы папа сводил меня к Учармахсуму. Учармахсум долго читал молитву и дал мне на кончике пальца лизнуть своей слюны. После этого я стал избегать даже своих родителей. Я ни с кем не разговаривал потому, что когда начинал что-нибудь говорить и задумывался над этим, то забывал то, о чем собирался сказать.

«ЗИНГЕР-БАЙ»

Однажды Куляля прибежал из кузницы и, задыхаясь от бега, сказал маме:

– Апа, Абдукаххар-уста просит дать семь с половиной таньга. Он хочет купить «Зингера».

Мама, даже не поинтересовавшись тем, что это такое «Зингер», ушла в дом и вынесла небольшой узелок с деньгами. Считать она не умела и потому, ни слова не говоря, протянула его Куляле. «Наверное, «Зингер» что-нибудь интересное», – подумал я и побежал за ним.

На перекрестке, прямо против кузницы отца, была торговая лавка с небольшой террасой. Сейчас там было много народу, и на сандале – низком деревянном столике – стояла какая-то большая, черная и блестящая вещь, чем-то похожая на жука. Все смотрели на нее с тревогой и удивлением. Те, кто посмелее, осторожно прикасались к машине. Из лавки, вслед за городским человеком в пиджаке с отложным воротником, вышел папа. Куляля одним прыжком очутился на айване и протянул ему деньги. Отсчитав семь с половиной таньга, папа отдал их горожанину, а тот, присев на край сандала, стал что-то писать, разложив на коленях бумагу.

Гомон не смолкал. Обсуждая покупку, люди говорили разное:

– Машина, что шьет шапки!

– Вай, гнусавый, государство не такое глупое, чтобы дать тебе машину, что шьет шапки!

– Говорят, это машина и косоворотки шьет, и пиджаки!

– Верно, стоит только ручку покрутить, а ткань там, внутри машины!

Горожанин протянул папе исписанную бумагу, взял несколько разноцветных лоскутков, лежащих на сандале, прострочил их на машине и, чтобы показать, насколько крепко они сшиты, изо всех сил стал тянуть, стараясь порвать. Ткань лопнула, но не по шву – шов остался целым. Все ахнули: «Вот это да!» – воскликнул кто-то из толпы. Один из тех, кто посмелее, подошел поближе.

– Вот здорово! Скажите, а на ней подпругу сшить можно?

– Все можно! Даже кошму можно залатать! – ответил горожанин и, повернувшись к толпе, рассказал об условиях торга.

Машина стоила сорок восемь таньга. Но если заплатить за нее семь с половиной таньга, то можно ее купить с рассрочкой на шесть месяцев.

Отец взял машину и подал ее стоявшему внизу Куляле. Молчавшая до сих пор толпа оживилась, загудела, как улей. Люди толкали друг друга, лезли вперед, стараясь взглянуть уже не на машину, а на ее владельца. Они смотрели на моего папу с завистью. Куляля взвалил машину на плечо, и мы с ним пошли домой. За нами бежала толпа любопытных мальчишек.

Весть о том, что уста Абдукаххар приобрел «Зингер», мигом облетела махаллю. И через какой-то час к нам началось паломничество. Приходили люди чуть ли не со всего кишлака. Среди них была и та толстуха, что укоряла меня за молчание. Она немного разбиралась в швейной машине и тут же, на глазах у всех, из старой скатерти сшила мне рубашку. Я же, как герой, надел ее и вышел на улицу. Ребята кружились вокруг меня и, забыв о том, что недавно обзывали меня «пришельцем», стали упрашивать: «Покажи нам своего «Зингера!».

Вне себя от радости я побежал домой и затараторил:

– Ребята просят показать им моего «Зингера!»

Толстуха, что учила шить мою маму, взглянула на меня.

– Вай, да у тебя, смотрю, язык появился! – сказала она.

Мама не поняла, видно, отчего я так возбужден, и радостно заметила: