Звезда бегущая

— Ну, мужики, — сказал он затем, беря стакан, — первый раз встречаемся таким составом — дай бог не последний.

Пиво было холодное, хорошего завода, свежее — будто нектар прокатился у Гаврилова по пищеводу.

— Ах, хорошо! — сказал он, отставляя стакан.

— Хорошо! — прогудел, утирая свою курчавую бороду вокруг рта, Шамурин. — Хорошо…

Телевизор нагрелся — включился звук и засветился экран. Передавали репортаж с финального футбольного матча на кубок, трибуны ревели, комментатор вопил, будто в одно место ему всадили иглу: «О-о-о-ол!..»

— Ну, в самую пору! — звонко ударил себя по голой ляжке Охлопкин — он как хозяин разделся до трусов. — И что, — посмотрел он на Гаврилова с Шамуриным, — никто не помнил? Ну, в пору!

Так вот и сидели — смотрели матч, пили пиво с солеными сушечками, а потом, после матча, когда началась информационная программа «Время», просидели еще с часок, обмениваясь впечатлениями, за окнами была совсем ночь, но совершенно не хотелось подниматься с кресел, так приятно было, развалившись, сидеть в них, дотягивать последние капли из отыскавшейся у Охлопкина случайной девятой бутылки…

Поначалу, когда поднялись к Охлопкину, Гаврилова все мучило некоторое чувство вины перед женой — нужно было хотя бы позвонить, предупредить, что задерживается, а то ведь волноваться начнет, но телефоном Охлопкин еще не обзавелся, хотя дом стоял уже скоро четыре года, спускаться же вниз, идти искать автомат не хотелось… потом пиво вернуло Гаврилову в голову выпитую на картошке водку, опять перед глазами словно бы заструилось жидкое стекло, и чувство вины из него ушло.

3

— Хороший ты мужик, настоящий, люблю таких! — сказал Шамурин Гаврилову, когда они наконец вышли на улицу и тут же, прямо у подъезда охлопкинского дома, стали почему-то прощаться. — Первое место держишь… молодец!.. познакомились вот поближе… эх, не хочется расставаться!

И Гаврилов тоже чувствовал: не хочется. Славный такой день, славно так поработали, славно так посидели… эх, не хочется. Ну да что ж еще делать: пиво кончилось, матч кончился — пора по домам.

— Ладно, Ген, ничего, — сказал он, похлопывая Шамурина по плечу и притискивая к себе. — Ничего, не в последний раз, я с тобой тоже рад познакомиться был!

Они пошли к метро по темным, с редкими фонарями переулкам, под тем же, что застиг их на поле днем, мелким ленивым дождичком, серебристо взблескивавшим в этих редких конусах фонарных огней, вышли к станции, опять, еще не опустившись, начали прощаться, и Шамурин, все приговаривавший: «Эх, неохота, ну неохота!..» — вдруг воскликнул:

— Стой-ка! Стой-ка, Петр! А поехали-ка ко мне — вот угощу!

— Чем это? — спросил Гаврилов.

— У, закачаешься! Пальчики оближешь! — Шамурин ударил себя в грудь кулаком и показал затем большой палец. — Мать у меня русские народные песни поет — ни по какому телевизору не услышишь.

— Ну и что? — не понимая, снова спросил Гаврилов.

— Ну что, что! Слушать будем. Мать мою слушать будем, ее, знаешь, как интересно послушать: семьдесят девять лет, еще прошлого века — судьба! Русские народные песни поет — ух! Закачаешься. Не чета там всяким этим, по телевизору… У меня мать — о, знаешь! Кладезь народной жизни.

У Гаврилова в голове словно бы приоткрылась какая-то дверца — заскрипев, освободившись от запора, и он вспомнил о том своем, недавнешнем чувстве вины перед женой.

— А что ж она, мать-то, — сказал он Шамурину, — придем, а она петь станет? Так вот просто и станет?

— А что ж! — возмутившись его сомнению, воскликнул Шамурин. — Попрошу — и станет. Она у меня без затей. А для меня она все. Все. Я ей сын или кто? И хороший сын. Так что давай поехали.

Гаврилов постоял мгновение, раздумывая.

— Слышь! — сказал он потом. — А я сейчас жену позову. А? Жену позову, по телефону позвоню — не против?

— Против? Ты что! — сказал Шамурин. — За кого ты принимаешь меня? Наоборот!

Он дал Гаврилову двухкопеечную монетку, Гаврилов вошел в светящуюся внутри будку автомата, и Шамурин прикрыл снаружи за ним дверь, оставшись под дождем.

— Люсенька! — обрадованно крикнул Гаврилов, когда услышал в трубке голос жены. — Это я, ты меня потеряла, но ты не сердись — мы тут у Охлопкина сидели, матч смотрели, а сейчас я тебя из дома хочу вытащить.

— Куда это вытащить? — обеспокоенным и радостным вместе с тем голосом спросила жена. — Ты откуда звонишь?

— От метро, метро «Рязанский проспект» называется, — крикнул Гаврилов, вконец счастливый. За четырнадцать-то лет он уже узнал свою жену, знал, что она не рассердится его исчезновению, не все-таки, чем черт не шутит, побаивался в душе. — Мы сейчас с тобой русские народные песни слушать поедем.

— Куда это? — уже не радостно спросила жена. — Концерт, что ли, какой-нибудь? Ночью-то?

— Куда поедем? — приоткрыв дверь, высунулся наружу Гаврилов.

— Куда! — сказал Шамурин. — Ко мне. Где живу. В Лось. Район такой.

— В Лось, Люся! — снова в трубку крикнул Гаврилов. — Район такой. К Шамурину, хороший мужик, вместе работаем. Это у него мать поет. Прошлого века рождения человек! Давай собирайся.

— С ума сошел, — сказала в трубке жена. — Ночь же полная. Время сколько, ты знаешь? Пол-одиннадцатого почти.

— Ген! — снова высунулся из будки Гаврилов. — Люська моя говорит — поздно. Пол-одиннадцатого, говорит.

— А! — махнул рукой Шамурин. — Самое время. Я попрошу — мать всегда пожалуйста. Она, пока меня не дождется, никогда не ложится. Час ночи, два ночи — ждет меня. Скажу, спой, мама, — споет!

— Ничего, Люся! — влез обратно в будку Гаврилов. — Все нормально. Давай собирайся.

— Собирайся, — сказала жена. — А Надька — одна дома?

— А что? — сказал Гаврилов. — Маленькая, что ли? Пусть спит, давит себе. Упадет, что ли? Интересный человек, Люська, петь будет, прошлого века рождения, судьба какая… нас приглашают — ну, давай.

— Нет, Петя, ну перестань, — попросила жена. — Поздно. Домой давай.

— Ну вот… — огорченно развел руками, оторвав трубку от уха, Гаврилов. — Ей же хотят, а она…

— Ну-ка, дай я попробую, — оттянув дверь, втиснулся в будку, мазнув Гаврилова по щеке бородой, Шамурин.

Гаврилов молча отдал ему трубку и вышел на улицу. Он сунул руки в карманы ватника и прошелся вдоль ряда красных, ярко освещенных внутри автоматных будок. Шамурин, неслышный из-за стекла, что-то говорил в трубку, выпячивая нижнюю губу и ударяя себя свободной рукой в грудь. Гаврилов попросил прикурить у вышедшего из метро мужчины, прикурил от поднесенной зажигалки, низко наклонившись над ней, чтобы не мешал дождь, и, когда распрямился, увидел, что Шамурин выходит из автомата.

— Все, Петь, полный порядок! — взмахнув рукой, крикнул Шамурин. — Ждем твою жену на метро «Дзержинская» через тридцать минут и едем оттуда ко мне на такси для скорости.

Такси на площади Дзержинского ловили после прихода Люси минут двадцать. И когда наконец поймали, сели и поехали, Люся, поглядев на светящийся циферблат на панели перед шофером, опять вздохнула обеспокоенно:

— Ой, поздно, ну поздно…

— Ничего не поздно, — услышав, обернулся к ним с переднего сиденья Шамурин. — Автобусы у меня там ходят, электричка рядом, такси. Если надо будет, по телефону вызовем.

— А вы хоть позвонили, предупредили, что мы едем? — с обеспокоенностью спросила жена.

— Ничего не надо предупреждать, ни к чему, — сказал Шамурин. — У меня мать, я ж говорю, пока меня не дождется, не ложится. Ждет меня. У тебя где мать? — совсем развернулся он спиной к ветровому стеклу, чтобы видеть Гаврилова.

— В Первоуральске, — сказал Гаврилов. — Я из Первоуральска, город такой.

— Плохо, — качнул своей круглой, крепкой головой Шамурин. — Не любишь ты мать. Я свою к себе привез. Не хотела. А я кулаком: «Ты что, в наземе здесь своем жизнь кончать будешь?»

— Они у меня оба там с отцом в Первоуральске, — вставил Гаврилов, — как я их повезу?