Звезда бегущая

В автобусе на сиденье к Прохору сел Юрсов.

— Я тебе вот что, — сказал он, — забываю все… неделю уж. В отпуск ведь тебе идти надо. Чего не идешь?

— А чего я не видел в нем? — Прохор знал, что Юрсов все равно выпихнет его в отпуск, когда и идти, как не сейчас, после сплава, когда промысловый год словно начинается заново, раскачивается еще, набирает ход, осенью да зимой — вот когда не до отпусков будет, хоть рви его, отпуск, у начальства из пасти с мясом, не отдадут, а сейчас Юрсов, хочешь не хочешь, выпихнет за милую душу, но просилось и поделиться своим, пусть не открываясь, пусть кочевряжась будто бы, а все отвести душу немного, спустить пар.

— Как это чего не видел в нем? — Юрсов, как положено, словно бы удивился наивности Прохора. — Отпуск есть отпуск, путевку в дом отдыха возьми, съезди.

— Да какую путевку. Неохота никуда.

— Неохота ему… везде побывал!

— Не везде. А только что… везде одинаково.

— Ох ты, объелся. С краю не хлебанул, а уж объелся!

Его правда была, Юрсова: с краю. И не объелся, чего там, где объесться — два раза всего и ездил, все по хозяйству отпуска, как прорва оно, хозяйство, раньше жгло даже поехать куда, и злился, бывало, что не отпускает хозяйство, а вот сейчас — как домкратом поднимать себя, поднимать да еще не поднимешь, неохота никуда, в самом деле неохота.

— Да отпуск я возьму, Изот, — сказал Прохор. — Чего там. Возьму.

— Возьми, возьми, — проговорил Юрсов. — Все равно в отпуск надо. Нынче — не прежде. Компенсацией не позволено. — Он помолчал, видимо, довольный, как быстро сладился разговор; автобус, крякая рессорами на выбоинах, уже ехал, кидал всех вверх-вниз, заставляя хвататься за поручни, и разговаривать без нужды не очень-то и тянуло. — На родину, гляди, съезди. Ты ведь российский?

— Тамбовский.

— Ну. Российский. Чего, не тянет разве?

— Да не особо.

Про себя у Прохора добавилось: а чему там тянуть.

Отец, придя с войны, сделал его, Прохора, потом, спустя полтора года, сестренку и умер. Ничего, не осталось в памяти от отца, — голо, чистое место. Будто святым духом на свет явился. Мать рвала жилы, тянула их, пшеница, сахарная свекла, пшеница, сахарная свекла — вот слова, что с утра до ночи стояли в ушах лето, осень, зиму, весну — годы подряд, а на столе картошка, картошка, да та же свекла — лето, осень, зиму, весну, годы подряд, — и ничего другого; крыша сгнила и течет, нижние венцы, присыпанные землей, сгнили и не держат избу, она проседает, баня порушилась, вымыться — ходить каждый раз одалживаться у соседки… Служить срочную он попал в Сибирь, и понравилось здесь, поди объясни, почему понравилось — а понравилось только потому, может, что первая другая земля, какую увидел, кроме своей деревни, но понравилась — и решил: никуда отсюда. А мать с сестрой, мать особенно, видно, надеялись на него — мужик все-таки, — ждали его обратно, мать в письмах, только забросил уду — а как вам, если я… — прямо на дыбки встала, нет, да и все, а уж когда всерьез отписал, клясть начала, и слезами просит, и тут же клянет, а буквы в словах аршинные и прыгают какая куда — так, значит, рука тряслась. Нервная, конечно, была. А чтоб ты сгнил там, в своей Сибири — вот какое благословение получил, когда сообщил, что женился и завербовался в лесопромышленность. Два раза после в дома отдыха ездил, а на родину к себе — нет. Только потом уже, мать хоронить. Ровно два года назад. Может, не тогда бы это с матерью, а чуть раньше или чуть позже, ничего бы и не было. Не случилось бы ничего.

— Ну, гляди, раз не тянет, — сказал Юрсов. — Я тебе так, для совета. Чего душа желает, то и делай. Главное, заявление напиши. А то давай, прямо сейчас к контору зайдем?

— Давай, чего, — согласился Прохор.

Отца не помнил, с матерью порвал, сеструху потерял — гол как сокол, — вот и вышло, что жена всем стала… эх, каб не Витька, то гори бы все синим пламенем, со всех тормозов, со всех катушек…

Он зашел с Юрсовым в контору, написал в коридоре на подоконнике заявление, Юрсов тут же поставил свою подпись, велел погодить и понес на стол к десятнику, к начальнику лесопункта и вышел от начальника без бумажки.

— Все, — пожал он Прохору руку. В голосе его было довольство. — Беги. С понедельника гуляешь.

Дома никого не было. Растворяя двери, Прохор прошел всю избу насквозь, — все было прибрано, чисто и нигде ничьих следов.

Во дворе в конуре взлаивал, рвался с цепи, почуяв его, еще когда он только подходил к крыльцу, Артем. Прохор спустился во двор, отцепил нетерпеливо прыгающего, обжигающе лизнувшего в лицо несколько раз Артема, Артем, взбивая в воздух пыль, ошалело понесся по двору, обежал его, подлетел к ногам, подпрыгнул, норовя еще раз лизнуть в лицо, и снова понесся по двору. Видно было, что насиделся.

И где же эт ее носит, подумалось о жене со злостью.

Ноги повели в огород. Артем рванулся проскочить в воротца вместе с ним, Прохор не пустил. Ловить тебя после, вернусь сейчас…

Глина, выбранная из ямы, горбатилась под солнцем яркими желтыми валами. В яме, брошенные, валялись штыковая и совковая лопаты, лом с кайлой. Прохор прикинул на глаз: да нет, не углубилась нигде особо. А может, и вообще ни на сколько. Пацан еще, трудно одному, без компании. Притащил вот инструменты, ковырнул пару раз, позвали дружки — и рванул. На лодках опять, поди, по реке. Или на тот берег переправились. Какой-то у них там шалаш, говорил, будто на болоте…

Прохор стоял в яме, оглядывая ее, думал о сыне и не замечал, что улыбается. Тепло было в груди. Ниче-о, что убежал. Пацан еще. Работать умеет. В такого мужика выльется. Заквас есть.

Заскрипели воротца, стремительно кидая лапами, вынесся Артем, взбежал на кучу глины над ямой, замер на миг, весь потянувшись вверх, развернулся, бросив в Прохора из-под задних лап кусочками глины, и понесся на грядки.

— Вернулся уж! — сказала жена, увидев вылезающего из ямы Прохора. В руках у нее была миска. — За огурцами вот пошла, — показала она миску. — В клубе задержалась. Раскладушки с завхозом поставили, белье приготовили. Автобус-то за врачами только сейчас пойдет, ночью приедут, так чтоб готово было.

Она торопилась говорить, спешила, как захлебывалась, — виноватилась перед ним. С той поры стала так говорить, допрежь так не было.

— Чего собаку пустила? — Прохор слышал в себе то, давешнее, когда прошел по избе и нигде не обнаружил следов жены; толькошнее, теплое, что играло в нем, когда стоял в яме, глядел на валявшиеся в ней инструменты, как запечаталось разом, было — и нет. — Я не пускаю, она пускает. Передавит тут кур теперь.

— Да когда это она давила?

— А прошлый год двух?

— Ну, так в год двух.

— А две тебе — не в счет? — Прохор зло обхлопал руки от приставшей к ладоням, когда выбирался из ямы, земли, позвал подманивая: — Ар-те-ем! Ар-те-ем! — Но Артем не шел. Сидел вдалеке на бугре старого погреба, смотрел вальяжно и настороженно, видно было: пойди попробуй поймать его — не дастся. Только если едой подманить. Если, опять же, урчит в брюхе. А не урчит — не подманишь. — Видала? — с тою же злостью мотнул Прохор головой на собаку.

— Да ничего он, ну что ты, — снова заторопилась, заспешила жена. — Оставлю открыто здесь, сам прибежит… Иди умывайся. У меня готово все, огурцов только нарву. Умоешься, переоденешься — и на столе будет.

— Готово у нее, — оглядывая жену, буркнул Прохор. Он часто стал замечать за собой такое: будто не своими глазами смотрит на нее, а чужими, как приценивается к ней: что она, ничего баба? И выходило всякий раз, что ничего. Эдакая налитая, сбитая бабья крепость в теле, а не толстая, не брюхатая, как другие, с крутым, волнующим перепадом у бедер, и всегда еще такой ровно заигрыш на лице — недаром культпросветучилище свое кончала, там чего, каким только выражениям не выучишься. — Готово у нее. Гляди-ка, расстаралась для мужа, — не осилил он себя удержаться от попрека. Знал, что пустой попрек, без смысла, а не мог не сказать, просилось наружу. Думала она о нем!