Вечерний свет

— Весна,— протянул Евлампьев.— Весна… Скоро уж и совсем прилетать перестанет.

— Да наверно, — отозвалась Маша. Она сняла с крючка возле раковины фартук и подвязалась им.Поможешь мне обед приготовить?

На следующий день Евлампьев позвонил Слуцкеру, сказал, что он согласен, тот сообщил в отдел кадров, и еще через два дня Евлампьев вышел уже на работу.

За то время, что он сидел дома, бюро перебралось в другое здание, заняло две большие светлые залы и в придачу еще несколько примыкавших к ним комнатушек, в которых расположились Слуцкер, руководители групп и инженеры проектов, — было просторно, много воздуха, кульманы не налезали один на другой, так что можно было опускать доску, поднимать, класть в горизонталь, не боясь опустить ее на голову или врезать противовесом по ногам стояшему впереди тебя. Прежде бюро размещалось в основном здании заводоуправления на призаводской площади, выстроенном еще при самой закладке завода, в начале тридцатых, в духе конструктивизма, производство росло — росло и бюро, но места не было, и добрая половина людей последние годы работала в коридоре, отгородившись от его проходной части простынями, прикрепленными бельевыми прищепками на специально натянутую веревку. Простыня, оттого что через них все время ходили, быстро пачкались по краям, становились серыми от пыли. Рядом с закутком, в который выплеснулось бюро, находилась лестничная клетка, в коридоре гуляли сквозняки — люди часто простужались, болели. Работали постоянно при искусственном освещении, у многих к концу рабочего дня болели глаза, раскалывались головы…

Пятиэтажное, с массивными, украшенными лепкой стенами здание, в которое перебралось бюро, в течение четверти века служило общежитием. Евлампьев помнил, как его строили, в начале пятидесятых, с торжественной закладкой первого камня: тогда оно вовсе не планировалось под общежитие, а было специально спроектировано именно для конструкторских отделов. Но пока его строили, грянула реконструкция завода, вербовщики пригнали в призаводской поселок тысяч пять строительных рабочих, н здание отдали под жилье, разделив его залы перегородками на комнаты. Теперь перегородки снесли и все восстановили в первоначальном виде. Единственно, что было неудобно. — ходить обедать приходилось через улицу в заводоуправление.

Слуцкеру было сейчас столько, сколько Евлампьеву тогда, в начале пятидесятых, и даже чуть побольше — сорок пять. Черные, с жестким проволочным блеском прямые волосы почти сплошь поседелн ин проредились так, что сквозь них светилась глянцевая, желто-розовая голизна темени. В юности он казался толстоват, но за прошедшие годы ухитрился не набрать лишнего веса и сейчас был просто упнтанным, плотным человеком средних лет.

— Ну что, видите, как зажили, Емельян Аристархович? — сказал он, усаживая Евлампьева на стул возле своего стола и сам усаживаясь на другой, напротив, с этой же, внешней стороны. Вот что значит новое начальство: что ни попросишь — во всем навстречу.

— Это вы добились? — невольно с острым почтением в голосе спросил Евлампьев.

— Да что вы, Емельян Аристархович! — Слуцкер улыбнулся. Евлампьсв вспомнил, что Слуцкер всегда только улыбался такой вот как бы отсутствующей, как бы сторонней всему происхолящему, обращенной в себя улыбкой, смеха он от него никогда, кажется, не слышал. Это шутка. Как бы я добился… Просто уж так вот совпало. Тут до меня добивались. Он забросил ногу на ногу, улыбка мало-помалу словно бы стекла с его лица, взял со стола сигареты, зажигалку и закурил. Работа, Емельян Аристархович, конечно же, не очень-то по вашей квалификации… но что поделаешь, только ведь на два месяца… надо, чтобы вы прямо сразу включились — совсем мы никак в сроки не укладываемся.

— Да ну, пустое! Я вас понимаю! Что вы! — Евлампьев смущенно и торопливо замахал руками. Смущался он еще оттого, что никак все-таки не мог вспомнить определенно — Абрамович Слуцкер или нет, и потому вынужден был не называть его по имени-отчеству. У меня уже и голова не та. У кульмана постоять — да мне уж приятно.

— Ну и хорошо. Ладно, с непонятным удовольствием сказал Слуцкер, снял ногу с ноги и поднялся. Пойдемте тогда, я вас провожу.

Когда Евлампьев шел через залы к кабинету Слуцкера, народу в них еще было немного, теперь уже большинство собрались, все, в основном, прежние, знакомые по ушедшим годам работы, и этот проход вдоль кульманов был одним непрерывным раскланиванием.

— Сюда вот, — позвал Слуцкер Евлампьева у выхода из зала, свернул направо, и они вошли в комнату руководителей групп.

В комнате стояли три стола, и стояли не тесно, не впритык, а довольно-таки даже далеко друг от друга, ну одной из стен, нисколько не загромоздив комнаты, уместился кульман, с прикнопленным к нему большим чистым листом синьки и маленьким тетрадным листком в правом верхнем углу, на котором чернилами, от руки, был набросан какой-то эскиз. Раньше руководителн групп сидели вместе со своими группами в общем зале. единственно, что старались выгородить для себя кульманами укромные тихие уголки.

— О, Емельян Аристархыч! — поднялся из-за ближнего к двери стола Молочаев. Он был теперь руководителем группы вместо Евлампьева, Евлампьев сго и рекомендовал на свое место, уходя, — Молочаев нравился ему своим умением работать до последнего физического предела, до изнеможения, да и конструкторские решения его были мало что точны всегда, но подчас и просто виртуозны. Ему было тридцать три года, когда его утвердили руководителем, и потом, приходя в прошлые разы поработать, Евлампьев видел, как он все более крепчает, матереет, ясно было, что годика еще четыре — и он пойдет выше.

— Да, я это, Евгений Иванович, я,пожимая его протянутую руку, сказал Евлампьев.Вот, есть еще силенки, попорчу ватман положенные нам, пенсионерам, два месяца. В группе у Петра Никодимовича вот, — кивнул он в сторону Вильникова, занимавшего стол в самом светлом углу, у окна, и медленно, как бы не зная, стоит ли, выбиравшегося сейчас из-под изломов синьки, спускавшейся ему со стола на колени.

— Давай, Емельян, давай, очень хорошо, — проговорил Вильников, выбрался наконец из-за стола, уложив свисавший конец синьки на стул, подошел к Евлампьеву и пожал ему руку своей толстой, с короткими крепкими пальцами, как мохом, заросшей волосом лапой. — Видишь, — махнул он в сторону стола, — с утра пораньше. Зашились — дальше некуда. Я еще Матусевича уговорил, будете с ним на пару.

Вильников был старым сослуживцем Евлампьева, у него у самого уже подходил пенсионный возраст, и они были накоротке.

Слуцкер ушел, и Евлампьев остался в комнате с Молочаевым и Вильниковым. Хозянна третьего стола не было. — Это Бугайков здесь сидит? — спросил Евлампьев.

— Бугайков, — подтвердил Вильников. В командировку уехал,уточнил зачем-то Молочаев.

— Поняцно. — Евлампьев обвел комнату взглядом.На новом месте… хорошо. А что, как, это неплохо, что отдельно-то сидите? Как боссы теперь стали.

— Иди ты, боссы! — сказал Вильников. — Нашел боссов — ишачишь тут, не разгибаясь…

Молочаев хмыкнул. Он был высок, поджар, во всем его облике была горячая, азартная спортивность, и даже то, что он носил ечки, этой спортивности в нем не умаляло: очки были в какой-то светлой проволочной оправе, квадратненькне, тонкие…

— Вопрос, Емельян Аристархыч, обсуждению не подлежит. Комнаты есть, их не ликвидировать — стена капитальная, значит, надо использовать. А уж использовать — так с высшим смыслом.

— А, вон как…протянул Евлампьев.Вон как…Ему еще хотелось расспросить Молочаева, как дела в группе, что интересного, над чем сейчас работают, но было неловко — он все-таки принадлежал сейчас Вильникову, стоящему тут же,и не посмел ни о чем спрашивать. Ну, потом как-нибудь, подумал он.

— Пойдем! — коснувшись его плеча своей мохнатой седой лапой, сказал Вильников. Покажу тебе твое место.

Вильников вывел его в зал, и они пошли между рядами кульманов.

— В курс дел тебя Соломоныч в общих чертах ввел? — спросил Вильников.