Страница 32 из 118
Клиент, напротив, любил простой народ. Любил по глубокому нравственному убеждению, регулярно переходившему в первобытный ужас. В отчаянном расчете на взаимность он любил всех этих грузчиков, сантехников, шоферов, продавщиц… Гармония труда и искусства грезилась ему всякий раз, когда рабочие и колхозники родной страны при случайных встречах с прекрасным не били его за бессмысленную беглость пальцев, а, искренне удивляясь, давали немного денег на жизнь.
— Можно я вам сыграю? — не зная, чем замолить свою вину, осторожно предложил пианист.
— Потерпеть не можешь? — спросил Карабукин.
— Не, пускай, почему! — согласился Толик. — Концерт, блядь, по заявкам! — рассмеялся он. — Давай луди!
Музыка взметнулась в пролет лестничной клетки. Навстречу, по прямой кишке мусоропровода, просвистело вниз что-то большое и гремучее, где-то в недосягаемом далеке достигло земли и, ударившись об нее, со звоном разлетелось на части.
С последним аккордом клиент погрузился в «Оффенбахер» по плечи — и затих.
— Наркоман, что ли? — с уважением спросил Толик. — Чего глаза закатил?
— Погоди, — осек его Карабукин, немного озадаченный услышанным. — Это что было?
— Шуберт, — ответил клиент.
— Тоже глухой? — поинтересовался Толик.
— Нет, что вы! — испугался клиент.
— Здоровско! — Толик так обрадовался за Шуберта, что даже встал. — А я смотрите что могу.
Он шагнул к «Оффенбахеру», одной рукой, как створку шкафа, отодвинул в сторону клиента, обтер руки о штаны, отсчитал нужную клавишу и старательно, безошибочно и громко, отстучал собачий вальс. Каждая нота вальса живо отражалась на лице хозяина инструмента, но прервать исполнение он не решился.
В последний раз влупив по клавишам, Толик жизнерадостно расхохотался, после чего на лестничной клетке настала относительная тишина. Только в нутре у «Оффенбахера», растревоженном сильными руками энтузиаста, что-то гудело.
— Толян, — сказал пораженный Карабукин, — что ж ты молчал?
— В армии научили, — скромно признался Толян.
— Школа жизни, — констатировал Карабукин и повернулся к клиенту. — Теперь ты.
…День клонился к закату. Толик лежал у стены, широко разбросав конечности по лестничной клетке неизвестно какого этажа.
За время их мучительного путешествия с «Оффенбахером» в подъезде прозвучала значительная часть мирового классического репертуара. Переноска инструмента сопровождалась вдохновенными докладами клиента о жизни и творчестве лучших композиторов прошлого. Сыграно было: семнадцать прелюдий и фуг, дюжина этюдов, уйма пьес и один хорошо темперированный клавир.
В районе одиннадцатого этажа Толик сделал попытку исполнить на бис собачий вальс, но был пристыжен товарищем и покраснел, что в последний раз до этого случилось с ним в трехлетием возрасте, во время диатеза.
Полет валькирий сменился шествием гномов, а земли все не было. Лысый, крепкий, как у лося, череп Толика блестел в закатном свете. Чудовищное количество переходило в какое-то неясное качество: казалось, череп меняет форму прямо на глазах.
Напротив Толика, привалившись к косяку и с тревогой прислушиваясь к своей развороченной душе, сидел Карабукин.
— Это кто? — жадно спрашивал он.
— Рахманинов, — отвечал клиент.
— Сергей Васильевич? — уточнял Карабукин. Они стаскивали «Оффенбахер» еще на пару пролетов вниз и снова располагались для культурного досуга.
— А можно вас попросить, Николай Игнатьевич, — сказал Карабукин как-то под утро, — исполнить еще раз вот это… — Суровое лицо его разгладилось, и, просветлев, он намычал мелодию. — Вон там играли… — И показал узловатым пальцем вверх.
— «Грезы любви»? — догадался клиент.
— Они, — сказал Карабукин, блаженно улыбнулся — и заснул под музыку. Через минуту рядом раздался голос проснувшегося Толика.
— Ференц Лист! — сказал Толик. Сильно испугавшись сказанного, он озадаченно потер лысую голову. Потом лицо его разнесло кривой улыбкой. — Господи, твоя воля… — прошептал он.
Однажды Николай Игнатьевич съездил на лифте домой и привез оттуда к завтраку термос чая, сушки и бутерброды. Он был счастлив полноценным счастьем миссионера.
Грузчики не спали. Они разговаривали.
— Все-таки, Анатолий, — говорил Карабукин, — я не могу разделить ваших восторгов относительно Губайдуллиной. Увольте. Может быть, я излишне консервативен, но мелодизм, коллега! Как же без мелодизма!
— Алексей Иванович, — отвечал лысый Толик, прикладывая к шкафообразной груди огромные ладони, — мелодизм безнадежно устарел! Еще в одиннадцатом году Скрябин писал Танееву…
Тут они заметили подошедшего клиента и внимательно на него посмотрели, что-то вспоминая.
— Простите, что вмешиваюсь, — предложил клиент. — Но давайте попьем чайку — и двинемся.
— Куда? — спросил Карабукин.
— Как «куда»? — бодро ответил клиент. — Вниз!
— Не хочется вас огорчать, Николай Игнатьевич, — сказал Карабукин и, повернувшись, нежно погладил лаковый бок «Оффенбахера», — но вниз мы пойдем без него.
— Как без него? — снова переспросил клиент.
— Одни, — ответил Толик.
— Как одни?
— Ну, ну, — сказал Карабукин. — Будьте мужчиной.
— Видите ли, — мягко объяснился Толик, — я ведь не подъемный кран. И Алексей Иванович тоже. Согласитесь: унизительно тяжести на себе таскать, когда повсюду разлита гармония…
— Я вам заплачу… — позорно забормотал клиент, шаря по карманам.
— Эх, Николай Игнатьевич, Николай Игнатьевич, — укоризненно протянул Карабукин, — даже странно слышать от вас такое…
— Что деньги?.. — заметил лысый Толик. — Бессмертия не купишь.
Они по очереди пожали клиенту вялую руку, спросили у него адрес консерватории и ушли.
Клиент сел на ступеньку и минут пять неотрывно смотрел на «Оффенбахер». Он чувствовал себя миссионером, съеденным во имя Христа. Потом он мысленно попробовал «Оффенбахер» приподнять и мысленно умер. Потом воля к жизни победила, клиент вызвал лифт и отправился к магазину.
Через пять минут он вернулся с тремя мужиками, которым как раз переноски «Оффенбахера» не хватало, чтобы нахерачиться наконец вдребадан. Мужики впряглись в оставленные грузчиками ремни и с криком понеслись вниз.
Еще через пять минут, сильно постаревшие, они повалились на лестничную площадку и начали дышать кто чем мог.
— Слышь, хозяин, — придя в себя, заявил наконец один из вольнонаемных, — ну-ка, быстро сбацай чего- нибудь.
— Ага! — поддержал другой. — Пока лежим.
— Ты это… — сказал третий и почесал голову сквозь кепку. — «Лунную сонату» можешь?
Все трое уставились на работодателя, и он понял, что его звездный час настал.
— Хер вам всем на рыло! — торжественно произнес хозяин «Оффенбахера». — Тащите так!
1995
Петля[33]
Когда Павлюк уже стоял на табуретке с петлей вокруг тощей кадыкастой шеи, ему явился ангел и сказал:
— Павлюк!
Павлюк оглянулся. В комнате было совершенно пусто, потому что ангел не холодильник, его сразу не видать. Так, некоторое сияние у правого плеча.
— Павлюк! — повторило сияние. — Ты чего на табуретке стоишь?
— Я умереть хочу, — сказал Павлюк.
— Что вдруг? — поинтересовался ангел.
— Опостылело мне тут все, — сказал Павлюк.
— Ну уж и все, — не поверил ангел.
— Все, — немного подумав, подтвердил Павлюк и начал аккуратно затягивать петлю.
— А беленькой двести? — спросил ангел. — На природе?
Павлюк задумался, не отнимая рук от веревки.
— Если разве под картошечку… — сказал он наконец.
— Ну, — согласился ангел. — С укропчиком, в масле… Селедочка ломтиком, лучок колечком… — Павлюк сглотнул сквозь петлю.
— А пивка для рывка? — продолжал ангел. — На рыбалке, когда ни одной сволочи вокруг. Да с хорошей сигаретой…
Павлюк прерывисто вздохнул.
— А девочки? — не унимался ангел.
— Какие девочки?
33
Впервые рассказ напечатан в книге «Московский пейзаж». М., «Апарт» и «Б.С.Г.-Пресс», 1999, под заголовком «Без смысла».