Страница 12 из 118
— Яша, — сказал он. — Кончай свои примочки.
— Я обещал, — гордо ответил Коган. — Ты станешь беженцем, это решено.
Когда Коган что-либо решал, окружающие были обречены.
Не доверяя гражданину мира, он сам обзвонил всю демократическую прессу, но фотокоров никто не прислал. О звезде на двери петитом сообщила своим читателям только самая демократическая в мире молодежка. В заметке сообщалось также, что бабушка Янкелевича, вышедшая на запах краски, была изнасилована и изрублена на мелкие куски. При этом Янкелевич был назван Ангеловичем, а адрес перепутан, что делало заметку уже абсолютно непригодной для визита в посольство.
— Идиоты, — сказал Коган. — Откуда они взяли бабушку?
— Яша, — сказал Янкелевич, — клал я на бабушку. Мне дверь оттирать.
— Не ототрешь, — сообщил Коган. — Краска с закрепителем.
Янкелевич помолчал на том конце провода.
— Слушай, — сказал он наконец. — Я подумал: бог с ним, с этим статусом. Лучше накоплю денег и найду себе в Америке дедушку.
— Ты знаешь, сколько стоит дедушка в Америке? — осведомился Коган.
— Сколько?
— Не знаю, — сказал Коган. — Но завтра скажу.
Вечером Петров по матери вывел его на одного человека, и человек назвал точную цифру: сорок тысяч баксов. «Сорок тысяч?» — ужаснулся Коган. «Можно дешевле, — сказал человек, — но тогда дедушка будет негр».
Вариант с дедушкой засыхал на корню, но остановиться Коган уже не мог. Его зациклило.
Это у Когана было наследственное. Так в свое время зациклило на мировой революции его собственного деда — хотя боевые товарищи, протрезвев, дали тому достаточно времени, чтобы расциклиться обратно: пятнадцать лет лагерей. Время, перевернувшись, поменяло полюса и масштабы, но ничего не смогло сделать с наследственностью — и Когана-младшего зациклило на переправке Янкелевича в Америку.
Он слал ему подметные письма, предварительно вызвав милицию, — оперуполномоченный с удовольствием читал письма вслух, но выдать справку для посольства отказался.
Коган звонил по ночам из автоматов, а утром одичавшего от бессонницы Янкелевича будил дежурный лейтенант с вопросом, через какую букву писать в протоколе слово «жидяра».
— Яша, — сказал месяц спустя порядком исхудавший
Янкелевич, — если ты не уймешься, я тебе что-нибудь оторву.
— Ты что, не хочешь в Америку? — нервно спросил Коган. Он тоже был изможден и держался на одном энтузиазме.
— Я хочу, чтобы ты выпил яду, — ответил Янкелевич.
С чувством юмора у Когана было нормально, и он не обиделся.
— Сеня, — сказал Коган, — поверь мне: все будет тип-топ.
И ночью проколол Янкелевичу все четыре шины.
Выспаться Когану не удалось: разбудил телефон.
— Надо встретиться, — конспиративно произнес в трубку голос Янкелевича.
— Что, есть результаты? — обрадовался Коган.
— Есть.
— Приезжай.
— Я уже внизу, — сказал Янкелевич.
…Немногочисленные, но вполне надежные свидетели видели в это утро, как на балкон второго этажа, волоча за собою упирающего щуплого субъекта, вышел атлетического сложения мужчина — и с криком «жидяра пархатая!» выбросил щуплого вниз.
Вылечившись, Коган получил статус беженца и живет теперь на Брайтон-Бич. Торгует пылесосами, имеет свой процент. Говорит, что не понимает, как вообще можно жить в «совке».
Между тем можно, и неплохо. Например, Петров по матери образовал несколько партий и баллотируется в мэры Москвы под противоположными лозунгами. А Янкелевич, по-прежнему проживая в Тропареве за дверью с шестиконечной звездой, перешел в инофирму, получает зарплату в долларах и копит деньги на дедушку.
Интеллигентный человек, но, между нами говоря, жутко не любит евреев.
Стена[15]
Страдая от жары, Маргулис предъявил офицеру безопасности полиэтиленовый пакет с надписью «Мальборо», прикрыл лысеющее темя картонным кружком — и прошел к Стене.
У Стены, опустив головы в книжки, стояли евреи в черных шляпах.
Собственно, Маргулис и сам был евреем. Но здесь, в Иерусалиме, выяснилось, что евреи, как золото, бывают разной пробы. Те, что стояли в шляпах лицом к Стене, были эталонными евреями. То, что у Маргулиса было национальностью, у них было профессией; они безукоризненно блестели под божьим солнцем. А в стране, откуда приехал Маргулис, словом «еврей» дразнили друг друга дети.
Дегустируя торжественность встречи, он остановился и прислушался к себе. Ему хотелось получше запомнить свои мысли при первой встрече со Стеной, и это оказалось совсем не сложно. Первой пришла мысль о стакане компота, потом — о прохладном душе на квартире у тетки, где он остановился постоем. Потом он ясно увидел стоящим где- то далеко внизу, у какой-то стены, дурака с пакетом «Мальборо» в руке и картонным кружком на пропеченной башке и понял, что это он сам. Потом наступил провал, потому что Маргулис таки перегрелся.
Из ступора его вывел паренек в кипе и с лицом интернатского завхоза.
— Ручка есть? — потеребив Маргулиса за локоть, спросил паренек. — А то моя сдохла. — И он помахал в душном мареве пустым стержнем. В другой руке у паренька было зажато адресованное лично господу заявление страниц на пять.
— Нет, — ответил Маргулис.
— Нет ручки? — не поверил паренек. Маргулис виновато пожал плечами. — А че пришел?
Маргулис не сразу нашелся, что ответить.
— Так, постоять… — выдавил он наконец.
— Хули стоять, — удивился паренек. — Писать надо!
Он ловко уцепил за трицепс проходившего мимо дядьку и с криком «хэв ю э пен?» исчез с глаз.
Маргулис огляделся. Вокруг действительно писали. Писали с таким сосредоточенным азартом, какой на родине Маргулис видел только у киосков «Спортлото» за день до тиража.
Писали все, кроме тех, что стояли в шляпах у Стены: их заявления господь принимал в устной форме.
Маргулис нашел клочок бумаги и огляделся. У лотка в нише стоял старенький иудей с располагающим лицом московского интеллигента. Маргулис, чей спекшийся мозг уже не был способен на многое, попросил ручку жестами. Старичок доброжелательно прикрыл глаза и спросил:
— Вы еврей?
Маргулис кивнул: этот вопрос он понимал даже на иврите.
— Мама — еврейка? — уточнил старичок. Видимо, гостям письменные принадлежности не выдавались. Маргулис опять кивнул и снова помахал в воздухе собранными в горсть пальцами. Старичок что-то крикнул, и перед Маргулисом вырос седобородый старец гренадерского роста.
Маргулис посмотрел ему в руки, но ничего пишущего там не обнаружил.
— Еврей? — спросил седобородый. Маргулис подумал, что бредит.
— Йес, — сказал он, уже не надеясь на жесты.
— Мама — еврейка? — уточнил седобородый.
— Йес! — крикнул Маргулис.
Ничего более не говоря, седобородый схватил Маргулиса за левую руку и сноровисто обмотал ее черным ремешком. Рука сразу отнялась. Маргулис понял, что попался. Устраивать свару на глазах у господа было не в его силах. Покончив с рукой, седобородый, бормоча, примо-тал к голове Маргулиса спадающую картонку. При этом на лбу у несчастного оказалась кожаная шишка — эдакий пробивающийся рог мудрости. Линза часовщика, в которую позабыли вставить стекло.
Через минуту взнузданный Маргулис стоял лицом к Стене и с закрытыми глазами повторял за седобородым слова, смысла которых не понимал. В последний раз подобное случилось с ним в шестьдесят шестом году, когда Маргулиса, не спрося даже про мать, принимали в пионеры.
— Все? — тупо спросил он, когда с текстом было покончено.
— Ол райт, — ответил седобородый. — Файв долларз.
Пять долларов у Маргулиса было, но он запротестовал.
— О кей, ту, — согласился седобородый.
С облегчением отдав два доллара, Маргулис быстро размотал упряжь, брезгливо сбросил ее в лоток к маленькому иудею и опрометью отбежал прочь. Он знал, что людей с располагающими лицами надо обходить за версту, но на исторической родине расслабился.
15
Печатается по книге «208 избранных страниц». М., «Вагриус», 1999.