Страница 110 из 133
Особая трудность состоит в том, что благосостояние андоррцев неуклонно растет, а тайной полиции лучше, чтоб оно падало. Ведь тайная полиция нужна там, где требуется сохранить тайну пустых магазинов и кошельков, а также раскрыть тайну того, что по этому поводу думает население. Тайная полиция нужна там, где населению, как в известной сказке, приходится варить суп из топора…
Не к этому ли топору звал свою страну выдающийся революционный деятель?
Плач инда
Из конца в конец некогда Древней Руси раздается плач инда по утраченному величию.
В ту далекую пору жили на земле три братских народа: инды, укры и евры. Инды происходили из Индии, но прошли через всю Европу. Укры происходили из Европы, но прошли через всю Индию. И в результате тут и там образовалась индоевропейская культура, к которой древние евры не имели никакого отношения, поскольку не проходили ни через Индию, ни через Европу, а прошли через пустыню Синай, возвращаясь из плена египетского.
Праматерь всех языков и сейчас еще называют санскритом, но, согласно новейшим источникам, это был язык древних укров. Сами укры об этом не знали и очень удивились, узнав, поскольку на языке санскрите не разговаривали. Но плач инда расставил все по своим местам.
На место был поставлен и древний город Иерусалим, который, как оказалось, первоначально назывался Руса-Лель — в честь Леля, бога русов, как любили называть себя укры (теперь уже не любят — не те времена!).
При таком известии в Руса-Леле поднялся переполох. В местной газете «Беседэр» (что-то вроде нашего «Собеседника») была напечатана статья Маркони Галицкого, который нагнал страху на евров, вспомнив галицкие свои времена. Статья немедленно была переведена на санскрит, еврит и укрит, но плач инда не вызвал сочувствия в сердцах этих благородных на-ро-дов.
Однако плач не унимался. Он настаивал на том, что этруски — это никакие не руски, а украински. Это на их территории возник Древний Рим, а за ним Италия со своим Возрождением, Со своим Леонардой, Миколой Анджело и Петраркой (правильнее — Петренкой). И вся эта индтальянская культура является украденной индской (сокращенно — украиндской).
Теперь понятно, кто изобрел колесо, а кто его не изобретал, кто первым приручил коня и вообще положил начало цивилизации. А кто положил начало, должен положить и конец — не случайно автор плача баллотируется в народные депутаты.
Тут уже переполошились и франки, и англы, и те же инды, заявившие, что с автором плача они не имеют ничего общего. А благородные укры смеялись: не зря этот автор придумал Руса-Лель. Не иначе как в эти трудные для всех времена и он затосковал по исторической родине.
Долой потребности
От каждого — по способности, каждому — за труд. А потом, от труда, каждому — по потребностям.
Но у некоторых способности маленькие, а потребности — будь здоров. Способности только учатся головку держать, а потребности уже тянутся за государственной премией. Причем наблюдается такая закономерность: чем меньше способности, тем больше потребности. Как же их удовлетворить, если способностей не хватает?
Приспособились жить, минуя способности. Просто получать по труду. От каждого — по труду и каждому — по потребностям.
Но и труд у нас только учится головку держать. Потребности уже разъезжают на «Мерседесах», дети их уже получили американское гражданство, а труд все еще агукает в колыбельке и делает ручкой: дай, дай! Головку не держит, а уже соображает, что такое потребности!
Пусть пока подрастет, наберется сил. Мы ведь привыкли работать, минуя труд, и не по способностям, а исключительно по потребностям.
Так что же делать? А ничего. Способности миновали, труд миновали, даст бог, минуем и потребности.
Правда, их миновать трудней. Очень уж они большие. Говоря словами поэта, их не объехать, не обойти, единственный выход — взорвать.
Вот это было бы хорошо: уничтожить потребности. Стереть их с лица земли, развеять по ветру.
Но это трудно. Считай, невозможно. Труд-то у нас маленький, крохотный, вроде Чеченской Республики, а потребности — огромные, безграничные, как вся необъятная Россия.
Могу молчать
Приглашает меня наше партийное руководство. «Хотим, — говорят, — знать ваше мнение».
Раньше мое мнение знали все, потому что оно было у всех одинаковое. А теперь, когда мнения разные, приходится интересоваться.
Я говорю: вот этот лозунг, «Вся власть Советам!». Что-то я в нем недопонимаю, наверное.
«Как это — недопонимаете? У нас этот лозунг семьдесят лет, а вы все еще недопонимаете?»
Я говорю: если Советам вся власть, то что же тогда партийному руководству? Прежде оно — дзинь-дзинь! — и советская власть — топ-топ — на доклад является. Оно дзинь-дзинь, а она топ-топ. Неужели теперь советская власть будет нажимать на кнопки?
«Демократия, — улыбается партийное руководство. — Демократия нам нужна. Но вот какая нам нужна демократия?»
Когда мне говорят, что нам нужна не та демократия, я понимаю, что никакая демократия нам не нужна. Или я сказал что-то лишнее? Ладно, могу молчать.
«Ну вот, сразу уже и молчать. Чуть что — сразу молчать. Нам же интересно знать ваше мнение!»
Я говорю, что целиком согласен с замечательными словами: «Этим людям хотелось бы уверить себя и других, что застой лучше движения».
Восхищенная пауза.
«Это сказал Михаил Сергеевич?»
«Нет, Виссарион Григорьевич».
«Как вы сказали? Виссарионович?»
Объясняю, что это сказал Белинский.
Облегченная пауза: Белинский нам не указ.
«А что вы вообще думаете о гласности?»
О гласности я думаю много. Во всяком случае, больше, чем говорю. Говорить я стараюсь поменьше. Особенно в таком высоком учреждении.
«Напрасно вы так, — говорит партийное руководство. — Ведь напрасно?»
«Мне кажется, нет».
«Напрасно, напрасно. А каково ваше мнение?»
«Не напрасно».
«А каково ваше мнение?»
Гласность наша в бою, но не на коне, а в тачанке. Она несется вперед, а стреляет назад. По задним целям. По прошлым. По пройденным.
Напрасно я так о тачанке — она наше славное прошлое.
И напрасно я так о гласности — она наше славное настоящее.
Напрасно я так, напрасно…
Ладно, могу молчать.
Дистрофики
Дистрофики
Пусть успокоятся все худые и тощие, сухопарые и костлявые, — это книга не о них. О них можно сказать коротко и похвально.
И все. И покончить с этой темой, перейдя к дистрофикам, которые по-гречески означают «две строфы». Всего лишь две строфы — и готово стихотворение.
Некоторые дистрофики в прошлом были длинными, но время выбросило из них все строфы, кроме двух, самых необходимых. Этим дистрофики — стихи напоминают дистрофика — человека, от которого остались кожа да кости, то есть самое главное.
То, что дистрофики иногда используют древние сюжеты, наводит на мысль, что им тоже несладко приходится, но из этого положения они стараются выйти с честью. Литература ведь, как известно, дело рискованное, тут уже не до славы, хотя бы честь сохранить. Но, конечно, не ту честь, о которой сказано в полудистрофике:
Наши дистрофики чести не потеряли. Пока. А в будущем… Кто может поручиться за будущее?