Страница 146 из 159
Ушастик. Я склеил правильно… Это Иван головой тряс…
Шапский. Точно! Тряс! Я тебя, Иван, как ентому «Вильгельм-Телю» учил? Яблочко сгрызть только на треть… (Берет яблоко, сгрызает.) Облизни и клади на самое темя… (Ставит Балакиреву огрызок на голову.) Вот! А потом зорко следи за стрелком. Когда чувствуешь – мол, пора, палец отпускает, – тут Лакосте делаешь знак
глазами…
(Балакирев выразительно вращает глазами.)
Во так! Да!
(Балакирев снова завращал глазами.)
Шапский оборачивается и видит в глубине сцены принца Голштинского и Петрушу с пистолетом в руках. Они уже изрядно выпили.
Голштинский (радостно). Нох ейн мал? Гут! (Вынул платок.) Ахтунг!
Балакирев. Погоди, принц… Какой «ахтунг»? Это ж мы ж так… просто обсуждаем… Стой! Не маши рукой, дурак!.. Не маши!
Голштинский. Фойер!
Махнул платком. Раздался выстрел. Балакирев схватился за грудь, стал медленно оседать. Яблоко упало с его головы и покатилось по сцене…
Картина эта возникла как бы в затуманенном сознании Балакирева…Увидел он поле на берегу реки. На краю поля сидел бородатый музыкант и печально играл на каком-то диковинном инструменте, напоминающем древний фагот. По полю кругами бродили странные люди, изредка поглядывая на толстую веревку, спускающуюся прямо с неба. Иногда кто-то из них подпрыгивал, пытаясь ухватиться за конец веревки. Но веревка была высоко, и человек падал в траву, а бродившие, равнодушно переступив через упавшего, продолжали свое тупое круговое движение.
Среди этих людей Балакирев с изумлением увидел Монса, державшего свою отрубленную голову под мышкой. Рядом были шуты Карлик и Педрилло…
Балакирев. Виллим Иванович, вы, что ль? Здравствуйте.
Монс не ответил.
Здравствуйте, говорю… (Шутам.) Карла! Педрилло! Здорово, братцы!
Монс (недовольно). Что он такое говорит?
Монс, Карлики Педрилло остановились, молча уставились на Балакирева.
Карлик. Здоровканье на другом свете осталось, Иван! Здесь говорят: упокой Бог душу!
Балакирев. Где «здесь»?
Карлик. Мы же мертвые, Иван!..
Педрилло (с улыбкой). Ми а ля морте…
Балакирев (испуганно). А я?
Монс (с улыбкой). И ты, Иван.
Балакирев. Не может того быть!..
Монс. Все так думают… Как это «я» – и вдруг умру… А потом – р-раз! – голова в руках. (Протянул голову Балакиреву, тот испуганно отпрянул.)
Балакирев. Ладно шутить-то. У меня-то все на месте, слава богу!
Карлик. Так не бывает. (Подошел к Балакиреву.) Вон же дырка у тебя в груди (пригляделся)… а там пуля сидит… под самым сердцем. Мертвый ты, Ваня, мертвый! Даже и не сумлевайся!.. Тебе на панихиде не сказали, что ль?
Балакирев (кричит). Какая панихида?! Не было панихиды!
Все испуганно задрожали.
Монс. Не ори! Петр Алексеевич услышит – разгневается!
И правда: от реки быстро шел Петр – босой, но в шляпе и с удочкой за плечами.
Петр. Кто орал, нелюди?! Я ж просил: на рыбалке – тишина!
Монс. Новенький прибыл, Петр Алексеевич… Порядку еще не знает.
Петр. Иван? (Подошел к Балакиреву.) Вот сурприз! Даже не знаю, как и сказать: скажу «рад, что помер» – нехорошо, «не рад» – неправда! Молча обнимемся, Ваня! Ко всему подойдет! (Обнял Балакирева.) И как же ты к нам вдруг перекинулся, Ваня?
Карлик. Пуля в ем… Под самым сердцем сидит!..
Петр. Кто убийца?
Балакирев. По глупости все получилось… По пьянке…
Петр. Стало быть, сам в себя пальнул? Грех!
Балакирев. Стрелял не я.
Петр. Какая разница, кто стрелял? Под глупую пулю подставился – стало быть, самоубийца… Здесь, Ваня, мы все самоубийцы… Своими руками жизнь, дарованную Богом, загубили… (Повернулся к Монсу.) Вот он меня в гнев ввел, а я его казнил. А теперь оба здесь мучаемся – зачем это учинили? (Монсу.) Прости меня, брат Виля!
Монс. Ты меня прости, Алексеич!
Петр. Нет, говорю: ты прости!
Монс. Сперва – ты…
Петр (строго). Не зли меня, дурак! (Схватился за голову.) Вот! Пытка началась…
Монс. И поделом… тебе… сатрапу… Ох! (Схватился за голову, застонал.)
Карлик. Вот так друг дружку терзаем, Ваня! Без продыху!
Петр. Ладно!!! Хватит жаловаться. Ступайте, мужики!
Покойники со вздохом отошли и начали свое круговое монотонное движение вокруг веревки.
Балакирев (глядя на покойников, начавших свое монотонное круговое движение). Ваше величество…
Петр (перебивая). Здесь мы без чинов-званий… Зови просто… Петр Алексеевич или дядя Петя…
Балакирев. Как-то непривычно… Ну, ладно… Петр Алексеевич, дозволь спросить: в чем же мука-то? По кругу, что ль, ходить?
Петр. Ходить не трудно, а вот что думать при этом надо – беда!.. Ты зубы-то не скаль… Думать на том свете – мука адская. Каждая мысль здесь – как гвоздь! Голова раскалывается, кости трещат… Вот сегодня, например, поутру пришла мне такая мысль – был царем, создал державу большую-пребольшую… Каких нигде в мире нет. Так вот, подумал: может, и нам не надо было?! Растянул государство с запада на восток, как гармонь, а играть-то на сем инструменте подданных не обучил… Вот и дергают попусту меха да на клавиши без разбору давят… Трень- брень… Бух-ух… Блям-блям! (Сжал руками голову, заскрипел зубами) Это ж не музыка, Ваня, – это пытка!
Балакирев. Не казните себя, Петр Алексеевич. Мы всем довольные.
Петр. Врешь! Кабы были довольные, не пили бы… Да не стреляли бы друг в дружку… Вашу дикость своей дикостью царь лечил, потому и не вылечил! Может, не так лечить надо было? Может, как сын Алексей предлагал – смирением да покаянием? А я его казнил…
Сзади прошел бледный молодой человек.
Здорово, Лешка…
Юноша молча ушел.
Не разговаривает… Простить не может, мучает. (Застонал.) Еще гвоздь в голове… А их там вона сколько! (Приподнял треуголку, показал.) Клещами не вытащить!
Балакирев (испуганно). Может, на речку тебе сходить, дядя Петя? На рыбалке, глядишь, полегчает…
Петр. Рыбалка здесь еще мучительней…
Балакирев. Клев хреновый?
Петр (со вздохом). Хуже, Ваня! Совсем плохой клев… Здесь же не просто река течет – река вечности. Лета называется… В ней такую говорящую рыбку поймать надо, чтоб смысл человеческой жизни тебе прояснила. Но рыбка эта, зараза, поверху не плавает… Только на глубине. А грузила нам здесь не выдают…
Балакирев. Без грузила нехорошо!
Петр. Без грузила беда, Ваня! Вот и сидишь как дурак, на воду смотришь… и тоска тебя берет такая… Изнутри сжигает. Смертная тоска! Не зря ее так прозвали. Хуже нее для души ничего нет. На том бывшем свете хоть удавиться можно было, а здесь и этого нам не позволено…
Балакирев. А какой смысл жизни нужен? Обчий или на каждого?
Петр. Общий только Богу известен. Здесь каждый про себя думает. Вот ответь мне, Иван, – зачем ты жил?
Балакирев. Как – зачем? Службу верную служил… Сперва солдатом, потом шутмайстером при дворе…
Петр. Ну, солдат ты плохой был, Иван. Сам знаешь. Да и шутмайстер, честно говоря, хреновый.
Балакирев. Вам нравилось, Петр Алексеевич. Смеялись.