Страница 8 из 108
Раз даже она решилась открыть все мужу, но честный малый подумал, что она просто глупо пошутила, и, желая польстить, долго хохотал.
Так дело шло все хуже и хуже.
Вы спросите, почему не догадалась она просто-напросто вышвырнуть за окно крахмальную дрянь?
Она не могла. Это не странно. Все психиатры знают, что для нервных и слабосильных людей некоторые страдания, несмотря на всю мучительность их, становятся необходимыми, и не променяют они эту сладкую муку на здоровое спокойствие — ни за что на свете.
Итак, Олечка слабела все больше и больше в этой борьбе, а воротник укреплялся и властвовал.
Однажды ее пригласили на вечер.
Прежде она нигде не бывала, но теперь воротник напялился на ее шею и поехал в гости. Там он вел себя развязно до неприличия и вертел ее головой направо и налево.
За ужином студент, Олечкин сосед, пожал ей под столом ногу.
Олечка вся вспыхнула от негодования, но воротник за нее ответил:
— Только-то?
Олечка со стыдом и ужасом слушала и думала: «Господи! Куда я попала?!»
После ужина студент вызвался проводить ее домой. Воротник поблагодарил и радостно согласился, прежде чем Олечка успела сообразить, в чем дело.
Едва сели на извозчика, как студент зашептал страстно:
— Моя дорогая!
А воротник пошло захихикал в ответ. Тогда студент обнял Олечку и поцеловал прямо в губы. Усы у него были мокрые, и весь поцелуй дышал маринованной корюшкой, которую подавали за ужином.
Олечка чуть не заплакала от стыда и обиды, а воротник ухарски повернул ее голову и снова хихикнул:
— Только-то?
Потом студент с воротником поехали в ресторан, слушать румын. Пошли в кабинет.
— Да ведь здесь нет никакой музыки! — возмущалась Олечка.
Но студент с воротником не обращали на нее никакого внимания. Они пили ликер, говорили пошлости и целовались.
Вернулась Олечка домой уже утром. Двери ей открыл сам честный муж.
Он был бледен и держал в руках ломбардные квитанции, вытащенные из Олечкиного стола.
— Где ты была? Я не спал всю ночь! Где ты была?
Вся душа у нее дрожала, но воротник ловко вел свою линию:
— Где была? Со студентом болталась!
Честный муж пошатнулся:
— Оля! Олечка! Что с тобой! Скажи, зачем ты закладывала вещи? Зачем занимала у Сатовых и у Яниных? Куда ты девала деньги?
— Деньги? Профукала!
И, заложив руки в карманы, она громко свистнула, чего прежде никогда не умела.
Да и знала ли она это дурацкое слово — «профукала»? Она ли это сказала?
Честный муж бросил ее и перевелся в другой город.
Но что горше всего, так это то, что на другой же день после его отъезда воротник потерялся в стирке.
Кроткая Олечка служит в банке.
Она так скромна, что краснеет даже при слове «омнибус», потому что оно похоже на «обнимусь».
— А где воротник? — спросите вы.
— А я-то почем знаю, — отвечу я. — Он отдан был прачке, с нее и спрашивайте.
Эх, жизнь!
Нянькина сказка про кобылью голову
Ну а вы какого мнения относительно совместного воспитания мальчиков и девочек? — спросила я у своей соседки по five o'clock'y.
— Как вам сказать!.. Если бы дело шло о воспитании меня самой, то, конечно, я была бы всецело на стороне новых веяний. А это было бы так забавно. Маленькие романы… Сцены ревности за уроками чистописания, самоотверженная подсказка… Да, это очень увлекательно! Но для своих дочерей я предпочла бы воспитание по старой методе. Как-то спокойнее! И, знаете ли, мне кажется, все-таки неприятно было бы встретиться где-нибудь в обществе с господином, который когда-то при вас спрягал: «Nous avons, vous avons, ils avont»…[1] или еще того хуже! Такие воспоминания очень расхолаживают.
— Все это вздор! — перебила ее хозяйка дома. — Не в этом суть! Главное, на что должно быть обращено внимание родителей и воспитателей, — это развитие в детях фантазии.
— Однако? — удивился хозяин и пожевал губами, очевидно, собираясь сострить.
— Finissez! Никаких бонн и гувернанток! Никаких. Нашим детям нужна русская нянька! Простая русская нянька — вдохновительница поэтов. Вот о чем прежде всего должны озаботиться русские матери.
— Pardon! — вставила моя соседка. — Вы что-то сказали о поэтах… Я не совсем поняла.
— Я сказала, что русская литература многим обязана няньке. Да! Простой русской няньке! Лучший наш поэт, Пушкин, по его же собственному признанию, был вдохновлен нянькой на свои лучшие произведения. Вспомните, как отзывался о ней Пушкин: «Голубка дряхлая моя… голубка дряхлая моя… сокровища мои на дне твоем таятся…»
— Pardon, — вмешался молодой человек, приподняв голову над сухарницей, — это как будто к чернильнице…
— Что за вздор! Разве чернильница может нянчить! И все эти дивные произведения! «Руслан и Людмила», «Евгений Онегин» — ведь всему этому научила его нянька!
— Неужели и «Евгений Онегин»? — усомнилась моя соседка.
— Удивительно! — мечтательно сказал хозяин дома. — Такая дивная музыка… И все это нянька!
— Finissez![2] Только теперь я и чувствую себя спокойно, когда взяла к детям милую старушку. Она каждый вечер рассказывает детям свои очаровательные сказочки.
— Да, но, с другой стороны, излишняя фантазия тоже вредна! — заметила моя соседка. — Я знала одного дантиста. Так он ужасно много о себе воображал… То есть я не то хотела сказать…
Она слегка покраснела и замолчала.
— А сколько возни было с этими боннами! Была сначала швейцарка. Боже мой, как она нас замучила! Иван Андреич до сих пор без содрогания о ней вспомнить не может. Представьте себе, чем она нас донимала? Аккуратностью. Каждое утро все оконные стекла зубной щеткой чистила. Порядки завела прямо необыкновенные. Заставила в три часа обедать, а ужинать совсем запретила. Иван Андреич стал в клуб ездить, а я потихоньку к Филиппову бегала пирожки есть. Теперь, положительно, сама не понимаю, как она такую власть над нами забрала. Прямо пикнуть не смели!
— Говорят, есть такие флюиды… — вставил хозяин, сделав умное лицо.
— Finissez! Наконец избавились от нее. Взяла немку. Все шло недурно, хотя она сильно была похожа на лошадь. Отпустишь ее с детьми гулять, а издали кажется, будто дети на извозчике едут. Не знаю, может быть, другим и не казалось, но мне, по крайней мере, казалось. Каждый может иметь свое мнение. Тем более я — мать. Мы не спорили, и она продолжала:
— Прихожу я раз в детскую, вижу — Надя и Леся укачивают кукол и какую-то немецкую песенку напевают. Я сначала даже обрадовалась успеху в немецком языке.
Потом как прислушалась — господи, что такое! Ушам своим не верю. «Wilhelm schlief bei seiner neuen Liebe!»[3] — выводят своими тоненькими голосками. Я прямо чуть с ума не сошла.
В комнату вошла горничная и что-то доложила хозяйке дома.
— А-а! Вот и отлично! Теперь шесть часов, и няня сейчас начнет рассказывать детям сказку. Если хотите, господа, полюбоваться на эту картинку в жанре… в жанре… как его? Их еще два брата…
— Карл и Франц Мор, — подсказал молодой человек.
— Да, — согласилась было хозяйка, но тотчас спохватилась: — Ах нет, на «Д»…
— Решке, что ли? — помог муж.
— Finissez! В жанре… в жанре Маковского.
— Так вот, картинка в жанре Маковского. Я всегда обставляю это так фантастично. Зажигаем лампадку, няня садится на ковер, дети вокруг. C'est poetique. Так что же, пойдемте?
Мы согласились, и хозяйка повела нас в кабинет мужа и, тихонько приоткрыв дверь в соседнюю комнату, знаком пригласила нас к молчанию и вниманию.
В детской действительно было полутемно. Горела только зеленая лампадка. И тихо.
Скрипучий старушечий голос прорывался сквозь шамкающие губы и тянучи рассказывал:
— В некотором царстве, да не в нашем государстве, жил-был старик со старухой, старые-престарые, и детей у них не было.
Вот погоревал старик, погоревал, да и пошел в лес дрова рубить.
Рубит — рубит, вдруг, откуда ни возьмись, выкатилась из лесу кобылья голова.