Страница 11 из 113
— Кто это? — спросила она подругу.
— Андрей. Товарищ моего брата, — ответила подруга.
В Андрее не было ничего эффектного, бросающегося в глаза. Разве только, когда он смеялся, в больших серых глазах прыгал озорной чертик. А так был парень как парень, чуть поразговорчивее остальных…
Потом, уже поздно вечером, пели песни… Ее усадили за рояль.
— А запевать Андрею, — сказали девушки.
Потом Андрея попросили спеть одного.
— Да, спойте, пожалуйста, — попросила и Людмила.
— Хорошо, — просто ответил Андрей, — только найдутся ли ноты?
— Что вы будете петь?
— Арию Елецкого.
— Елецкого?.. — переспросила она и, почувствовав, что послышавшийся в ее голосе оттенок удивления может обидеть, поспешно добавила: — Я помню ее без нот.
Первую фразу он спел тихо и, как показалось ей, неуверенно. Она заметила, что тревожится за него: зачем он выбрал такую трудную арию? Но голос его звучал все сильнее и свободнее, чувство тревоги отошло.
Андрей стоял у рояля. Подняв глаза, она встретила его взгляд, и на мгновение ей показалось, что поет он о ней и для нее…
Больше она не поднимала глаз, но ей было так хорошо, так радостно и чуть-чуть грустно…
Через несколько дней они увиделись снова, а потом встречи их стали частыми. Его кипучая, бьющая через край жизнерадостность захватила ее. В первый раз встретила она человека, который мог так беспечно отдаваться радости и так легко передавать бодрое, веселое настроение другим, окружавшим его людям.
«Вот человек, рожденный для счастья», — подумала она.
И решила, что ее счастье в том, чтобы быть около него. А потом разглядела, что он очень мало заботится о своем счастье и о счастье близких ему людей… Почему?.. Трудно понять… Странный, очень странный человек…
Два огонька, красный и зеленый, медленно проплыли по небу, едва не коснувшись верхушки трубы. Самолет уходил на север. Людмила проводила его взглядом…
Слабый свет, похожий на бледную зарю пасмурного зимнего утра, медленно поднимался от горизонта, растекаясь по северной части небосвода. Темнота ночи отступила, небо заголубело, и только что ярко горевшие звезды одна за другой блекли и угасали. Лучистая голубизна постепенно заполнила почти весь небосвод. Затем ровное полотно света распалось на вздрагивающие полосы, словно чья-то исполинская рука встряхивала в бескрайней дали неба огромные светлые полотнища.
И вдруг высоко, почти в самом зените, вспыхнуло и заколыхалось что-то багрово-красное. К горизонту заструились светящиеся разноцветные полосы: зеленоватые, оранжевые, розовые, пурпурные. Лишенные четких контуров, напоминающие грозовые зарницы, они мягко переливались и трепетали на нежно-голубом фоне.
«Сколько красоты в природе! Почему же в жизни человеческой все так тускло и бесцветно?» — вздохнула Людмила.
Скрипнула калитка, и послышались быстрые шаги Андрея. Он возвращался после вечернего обхода цеха.
— Любуешься? — он коснулся ее плеча. — Не правда ли, изумительно красиво? Вот какой он, наш Север!
Людмиле послышался в его словах оттенок упрека.
— Я предпочла бы эту красоту смотреть в Москве, в цветном фильме «Прекрасный Север», — резко ответила она.
— Да? — протянул Андрей и, постояв немного, тихо вошел в дом.
Чебутыркин вернулся с завода уже в сумерки. Жил он один, без семьи. Была ли она у него раньше или жил он всегда бобылем, никто этого не знал. О своем прошлом Прокопий Захарович никому не рассказывал. Уже около десятка лет жил он в этом общежитии, занимая небольшую угловую комнатку по соседству с перезольщиком Сычевым. Чебутыркина на заводе ценили, и не раз директор предлагал ему занять более просторную и удобную квартиру, но он неизменно отказывался:
— Не к чему. Много ли мне, старику, места надо? Соседи у меня спокойные. Жить не мешают.
Действительно, и Сычев и его жена были люди тихие, степенные. Заметив нелюдимость Чебутыркина, они в собеседники не навязывались и «жить не мешали». Чебутыркина это вполне устраивало. Друзей и собеседников заменял Чебутыркину большой пушистый серый кот. Жили они дружно. Питался кот едва ли не лучше хозяина, спал вместе с ним.
Вскипятив на примусе чайник, Чебутыркин закусил колбасой и уделил изрядный кусок умильно посматривающему на него коту. Вымыв посуду, Прокопий Захарович присел к столу и вынул из кармана заветную книжечку в клеенчатом переплете. Надо было записать в нее рецепт хромирования, примененный новым начальником цеха. Правда, начальник обещал передать мастеру подробную методику, но Чебутыркин не поверил и тщательно, хотя и украдкой, записал на клочках бумаги весь рецепт. Теперь нужно было все это аккуратно занести в книжечку. Чебутыркин разложил на столе исписанные клочки бумаги и достал из окованного жестью сундучка чернильницу и ручку.
В окно осторожно постучали. Приподняв занавеску, Чебутыркин вгляделся в темноту. Стук повторился. Прокопий Захарович приоткрыл, окно и увидел на завалинке Седельникова.
— Это ты, Михаил? — спросил Чебутыркин с удивлением.
— Тихо, Прокопий Захарыч, а то этот сивый черт Сычев услышит. Откройте. Дело срочное есть.
К Чебутыркину редко кто заходил, тем более в такой поздний час. А этот гость и вовсе был неожиданным. Прокопий Захарович, пропустив Мишку вперед, остановился у порога и, не приглашая сесть, ворчливо спросил:
— Что это у тебя за дело на ночь глядя? Али до утра невтерпеж?
— Дело, Прокопий Захарович, не простое. Тонкое дело, деликатное, — ответил Мишка с улыбочкой и, покосившись в сторону комнаты Сычева, снизил голос почти до шепота: — Слышал я, новый начальник свои рецепты применять начинает. Дубить товар как-то по-новому собирается.
— А к чему это ты любопытствуешь? — все так же сухо спросил Чебутыркин.
— Да так, есть одно соображение.
Мишка снял картуз, потер рукавом и без того блестящий козырек и сел на краешек табурета.
— Думаю я все время, Прокопий Захарович, — вкрадчиво начал Мишка, — несправедливость какая получается. Вот хоть бы насчет вас. Сколько вы лет на заводе работаете! Мастер своего дела! По совести сказать, на вас завод держался. В нашем цехе вся суть. Сапог-то и дурак сошьет, а вот сумей кожу сделать.
— Не пойму я, Михаил, к чему разговор, — ворчливо перебил Мишку Прокопий Захарович, хотя на самом деле слова Мишки были ему приятны.
— К тому, Прокопий Захарович, что мы, рабочие, вас уважаем, а вот новый начальник, видать, по-другому думает. Больно занозистый. Сразу свои порядки заводить начал. Были вы в цехе хозяином, а теперь что? Все ему не так, все не ладно. Новые рецепты применять начинает… А мы еще посмотрим, — Мишка зло усмехнулся, — что с этих новых рецептов выйдет… Эх, Прокопий Захарыч, — Мишка придвинул табурет вплотную к Чебутыркину и зашептал ему в ухо: — Помочь ему надо, чтобы новый рецептик «удался». Пусть свою ученость докажет. Больно умен начальник, ну да и мы не дураки.
— Постой, парень, — Чебутыркин резко отодвинулся, — ты к чему меня подговариваешь? Чтобы я, мастер, на такое пошел? Тебя, сопляка, еще на свете не было, а я уж кожевенным ремеслом кормился. Через мои руки не одна тысяча кож прошла, невзначай ни одной кожи не испортил, а тут заведомо…
— Зачем заведомо, Прокопий Захарович? — усмехнулся Мишка. — Такое дело может и по нечаянности получиться. При чем тут вы? Рецепты начальниковы, не ваши. Ему и отвечать. Ваше дело сторона.
— Вот что, Михаил, попомни, — Чебутыркин встал и, трясясь от негодования, замахал сморщенным кулачком у самого Мишкиного носа, — попомни, нечаянность какая выйдет, тут же пойду и все директору доложу. Сам доложу. Понял?
Мишка нисколько не испугался.