Страница 35 из 57
Старательная монахиня давно уже обошла все дома и домишки небольшого городка, но что-то зажилась в Олекминске. Как оказалось, не без причины. Она влюбилась в одного из политических. И ему пришлась по душе. И он убедил ее оставить монашество для более радостной мирской жизни. Так она и поступила. А свой паспорт и монашескую рясу передала Марии.
За два дня до побега Мария якобы заболела горячкой и металась в бреду, о чем доложено было приставу,
Ямщику, «гонявшему» почту на перекладных от Олекминска до Нахтуйска, хорошо заплатили за то, чтобы он не заметил подмену саней. Сани по виду и впрямь ничем не отличались от его саней. Вся и разница, что у подменных саней было двойное дно. Михаил сам укладывал ее в этот импровизированный гроб. Закутал в загодя приобретенную у скопцов огромную оленью доху — морозы еще держались крепко, — попрощался и собрался уже прикрыть верхним днищем и застлать соломой, но заметил, что на голове у нее легонький полушалок. Сорвал с себя малахай, приладил ей на голову под ворот дохи, еще раз заглянул ей в глаза, и тут силы оставили его… и слеза, может быть не одна упала ей на щеку.
— Если бы ты знал, как мне дорога эта твоя слеза… — сказала она ему.
А если бы она знала, как ему были дороги эти последние сказанные ею слова…
Сани с двойным дном выехали с ямской станции города Олекминска спозаранку, еще до света, — путь до Нахтуйска неблизкий, и одним политическим ссыльным в мирно спящем городке стало меньше.
А у другого политического легло на сердце великое смятение. Он не знал, радоваться ему или печалиться. Нет, он знал, что надо радоваться, и он радовался… Но к радости этой примешивалась грусть, и бывали такие минуты, что грусть захлестывала… Отвлекали, слава богу, размышления и тревоги: как минует тысячи верст обширной российской территории, как доберется до границы? Успокаивал себя тем, что до Нахтуйска, считай, уже добралась. А от Нахтуйска много проще и легче, там поедет, не таясь попутчиков, не скрываясь от властей, поедет по настоящему паспорту.
Надо было принять меры, чтобы весть о побеге ее пустилась за ней вдогонку как можно дольше, чтобы она успела перебраться через границу. Все ее товарищи хорошо позаботились об этом.
Несколько дней подряд исправнику докладывали, что политическая ссыльная Мария Эссен в жестокой горячке и не приходит в себя. Приняты были все меры предосторожности. В прихожей дома, где она квартировала, висела ее шуба и стояли валенки. Это для женщины, которая приходила убираться и стирать белье. В комнату к тяжелобольной ее не пускали, а белье выносили сильно намятое и испачканное. Известно, больная в горячке, не может себя соблюсти.
Потом до того вошли в роли разыгрываемого спектакля, что решились показать «больную» самому исправнику.
Распустили слух, что ей полегче, и под вечер — в сумерки все-таки надежнее — вышли всей ссыльной компанией на прогулку по обычному маршруту, мимо дома исправника.
Шубу Марии надела на себя бывшая монахиня, он взял ее под руку и несколько раз прошли мимо исправничьих окон, и каждый раз, когда навстречу попадался урядник или городовой, монахиню называли «Машей».
Два дня так прогуливалась «больная», а на третий снова стало плохо. Видать, не побереглась, рано выскочила на мороз… Словом, у нее опять началась горячка. И в следующую ночь, уже под утро, к исправнику прибежали две взволнованные до крайности женщины, проживавшие в одном доме с Марией, и сообщили, что больная, видимо в горячечном бреду, выскочила из дома и, похоже, убежала в лес.
Потом ему рассказали, как изумился исправник. Да и было от чего. Всего два дня назад своими глазами видел, как прогуливается с кавалером под ручку, и вот, пожалуйте вам, убежала в лес!
Как назло, разыгралась злая февральская пурга. Исправник, сочно чертыхнувшись, приказал женщинам отправляться по домам, сказав, что утром разберется.
— Замерзнет! Спасать надо! — настаивали женщины.
И подняли такой крик, что исправник послал за урядником и приказал тому пойти за беглянкой по следу.
Далеко ли ходил урядник, осталось неизвестным, но никого не нашел. Политическая ссыльная Мария Эссен, двадцати девяти лет, исчезла бесследно.
Не сыскалось ее следа и после того, как стаяли снега, и олекминский исправник долго еще писал якутскому и иркутскому начальству рапорты и объяснительные записки.
Встретился Михаил Степанович с ней, что называется, нежданно-негаданно (он уверен был, что Мария за границей) — в родном городе Воронеже, куда приехал из ссылки, чтобы оглядеться, отдышаться и набраться сил перед новым поворотом жизни. В Воронеже теперь служил брат Николай, с ним же жила семья вернувшейся из верхоленской ссылки сестры Людмилы.
Еще в пути он узнал о состоявшемся Втором съезде Российской социал-демократической рабочей партии и о расколе партии. Он помнит, как огорчило его известие о расколе. Он считал, что нельзя перед лицом могущественного врага распылять свои силы…
От сестры узнал, что в городе на нелегальном положении находятся два члена ЦК РСДРП. Она же назвала и фамилию одного из них: Землячка Розалия Самойлов-на. Сумел быстро связаться с ней и, заручившись согласием на встречу, отправился по указанному адресу.
Прошло с тех пор больше пятнадцати лет. И каких лет! Но никогда не забыть ему этой встречи.
Когда его провели в комнату, где сидели две женщины, и когда он увидел, что одна из них Мария Эссен, то просто остолбенел. Мария кинулась обнимать его. А вторая женщина, похожая на учительницу гимназии, — это была Розалия Самойловна — смотрела с явным неодобрением на чрезмерно экспансивную выходку своего товарища по ЦК.
Он, конечно, уверен был, что теперь у них найдется время для того, чтобы встретиться, и этот первый вечер отдал встрече с двумя членами ЦК. С предельным пристрастием допрашивал он обеих о причинах раскола, требовал, чтобы подробнейшим образом разъяснили ему позиции сторон по каждому пункту разногласий.
Ему отвечали подробно, обстоятельно и откровенно, ничего от него не скрывая. Но так как он не мог согласиться с целесообразностью столь резкого размежевания и потому никак не мог принять раскола, все их рассказы показались ему неубедительными. И в конце концов заявил им, что пришел к твердому решению немедленно ехать за границу, чтобы самому на месте окончательно разобраться в разногласиях между большевиками и меньшевиками.
Беседа затянулась за полночь. Когда она наконец завершилась, он попросил у Марии разрешения довести ее до дому, совсем не представляя, что ему придется услышать в ответ.
— Правил конспирации я не забыл, — добавил он, улыбаясь. — Так что можешь довериться мне.
— Охотно, — сказала она и засмеялась, — тем более, что идти нам, если я не ошибаюсь, в один и тот же дом.
— В один и тот же дом?
— Я остановилась в доме твоего брата Николая.
У него машинально вырвался совсем уж глупый вопрос:
— Почему?
— Потому что у него в доме живет Андрей Матвеевич Лежава. А с ним я связана по работе.
— А Людмила?
— Что Людмила?
— Почему она не сказала мне? Она знала, что я ищу встречи с членами ЦК.
— Людмила не знает, что я член ЦК.
Считанные минуты удалось им тогда провести вместе.
В ту же ночь Мария выезжала куда-то по срочному заданию ЦК, кажется, в Саратов… Да, именно в Саратов, он же проводил ее до пересадки на станции Козлов.
Еще была мимолетная встреча в Париже. Такая же — через год в Петербурге. Тогда еще чуть не арестовали на ее квартире. И никогда не было времени, чтобы отвлечься от неотложных дел, от событий, которые все время захлестывали, и просто побыть вдвоем, побыть друг с другом…
И даже теперь, когда нелегальная жизнь позади, когда, казалось бы, можно как-то распорядиться своим временем, все равно нет этого времени, нет того часа и нет такого места, чтобы встретиться со старым другом, вспомнить пережитое.
Он — в Москве, она — где-то на Кавказе. Хорошо, что хоть весточка дошла…