Страница 28 из 57
Щедрин помог ему осмыслить те уже известные факты, до глубинной сути которых ему самому как-то не удавалось добраться.
Словно озарение испытал он тогда, записывая в тюремном дневнике: «Сделал открытие: в России нет крестьянства! Из статистических работ по Воронежской губернии помню, что каждый крестьянин (юридический, конечно) или нанимает батраков, или сам нанимается, то есть добывает средства из источника, постороннего хозяйству».
Тогда он не знал, что уже за два года до этого Ленин, создавая свою работу «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», изучил те же самые исходные материалы и установил непреложный факт расслоения крестьянства, «верхние группы которого переходят в буржуазию, низшие — в пролетариат».
Тогда ему не была еще известна эта ленинская работа, но отношение к крестьянской общине у него уже сложилось вполне определенное.
В одном из своих тюремных писем к сестре Людмиле он писал: «Натолкнул на размышления меня вопрос, предложенный еще Щедриным: что дала России община и от чего она предохранила? Желая ответить на этот вопрос, я в конце концов, к немалому своему изумлению, пришел к такому выводу: «община ничего не дала, ни от чего не предохранила»… Из сторонника общины я сделался ее безусловным отрицателем и вижу в ней один из остатков крепостного права, не менее, если не более вредный, чем розга, невежество, произвол и т. п. Нет ничего невероятного, что я приду к выводу (теперь я этого еще не утверждаю), что именно община хранит и питает такие учреждения, как розга, невежество и произвол».
Дорогой его сердцу и глубоко им чтимый Щедрин помог развеять иллюзии в революционной сущности общины, а сухая и скучная «Торгово-промышленная газета» снабдила полезным, толкающим на размышления материалом: количество промышленных предприятий и число фабрично-заводских рабочих в России увеличивалось из года в год.
И если смотреть правде в глаза (а он никогда не страшился этого), нельзя было не прийти к выводу, что решающей силой грядущей социальной революции предстоит стать именно рабочему классу.
Это утверждали его идейные противники, исповедующие марксизм, социал-демократы. Ожесточенно оспаривали — его друзья народовольцы. И он вместе со своими друзьями. А теперь… отрекаться от своих друзей? Платон мне друг, но истина дороже? Слова стали крылатыми, но следовать им далеко не так легко и просто.
И ему казалось, что он стоит на распутье.
Потом, когда все в его душе и в его политической жизни определилось, он, вспоминая эти очень для него важные дни, видел себя уже вполне созревшим для решения, вполне внутренне подготовленным. Нужен был лишь внешний толчок. Этим решающим толчком суждено было стать омской встрече со старым товарищем по «Группе народовольцев» Львом Карловичем Чермаком.
Сам Лев Карлович как был правоверным народником, так им и остался.
Он никогда не слыл человеком крайних убеждений — это даже Катя понимала и ни разу не предложила включить его в число участников «Аничковской» операции, — а за последние годы, в полном согласии с общей тенденцией эволюции народничества, довольно заметно подвинулся в сторону буржуазного реформаторства. Это сразу бросалось в глаза.
Встреча была неожиданной для обеих сторон. Как оказалось, хозяин дома всем устроил сюрприз.
Лев Карлович от природы склонен был к сентиментальности и, увидев Александровых, особенно Катю, к которой всегда относился как к любимой сестре, расчувствовался до слез.
Да и они с Катей были взволнованы и растроганы неожиданной встречей со старым товарищем по организации и добрым другом, не раз в трудные минуты жизни протягивавшим руку братской помощи.
— Сюда? К нам? — радостно закричал Лев Карлович, едва завидел их с Катей.
— Нет, Левушка, нам гораздо дальше, — огорчила Катя старого друга.
— Куда же?
Катя только плечами пожала и мотнула головой в сторону Михаила. А тот что мог сказать? Только лишь:
— Не ближе Иркутска, не дальше Охотска.
— Да, велика матушка Восточная Сибирь, — поник головою Лев Карлович.
— И наша Западная Сибирь тоже не ближний край, от Омска до Петербурга без малого три тысячи верст. Да ведь живем, не помираем. Даже привыкли, можно сказать, — попытался утешить Николай Степанович.
Особенно хотелось ему подбодрить невестку, впервые попавшую в столь далекие края.
Но Катя меньше всех нуждалась в утешении. И тут же отозвалась задорно:
— Вполне согласна с вами, Николай Степанович. Живы будем, не умрем!
— А все-таки хотелось бы узнать, куда вас отправят? — продолжал Лев Карлович. — Не из пустого любопытства, Михаил Степанович. Наши люди повсюду рассеяны. Дал бы вам письма, чтобы встретили, помогли обосноваться. А то нелегко будет на первых порах.
И взял с него твердое слово, что по прибытии в Иркутск, как только определится место ссылки, тут же сообщат в Омск, а Лев Карлович немедленно напишет и пошлет нужные письма.
За обильным сибирским столом завязался нескончаемый разговор. Делились пережитым, замыслами на будущее. Катя нет-нет да и сводила разговор на политику, но оп, оберегая репутацию брата, старательно уводил разговор с опасной колеи. Но даже и в беседе с оглядкой вскоре выявилось, что Лев Карлович изрядно присмирел.
И все же именно от почти угасшего Чермака получил он тогда решающий толчок.
Когда женщины ушли на свою половину, а Николай Степанович отлучился сделать распоряжения по дому на следующий день и они остались в гостиной одни, Чермак подошел к нему и сказал, что сегодня получил весьма интересный документ.
— Я, конечно, не разделяю изложенных в нем взглядов, но документ любопытный…
И передал ему Манифест Российской социал-демократической рабочей партии, изданный после Первого съезда.
О том, что такой съезд состоялся, Михаил слышал еще в Самаре от друзей, навестивших его в пересыльной тюрьме. Но они тогда смогли сообщить ему лишь один голый факт. Более подробные сведения до Самары в ту пору еще не дошли.
И в Челябинске особых подробностей не смогли ему сообщить. Да, был съезд. Делегатов было немного: что-то около десяти, может быть, чуть больше или чуть меньше. Да и тех после съезда почти всех арестовали. Было принято не то воззвание, не то обращение к рабочему классу. А какое, пока неизвестно…
И вот у него в руках Манифест.
Он хорошо помнит, какое огромное впечатление произвел на него Манифест. Словно из душной и тесной конуры вышел на вольный простор, на берег могучей реки и полной грудью вдохнул свежий, бодрящий воздух…
Возникла и отныне существует сплоченная воедино сила — политическая партия российского рабочего класса, которая на весь мир открыто заявляет о своих целях: «Русский пролетариат сбросит с себя ярмо самодержавия, чтобы с тем большей энергией продолжать борьбу с капитализмом и буржуазией до полной победы социализма».
— С чем ты не согласен в этом Манифесте? — спросил он тогда Чермака.
— Это все те же марксистские бредни, — с некоторой даже досадой ответил Чермак. — Это все попытки жить чужим умом. Может быть, в Англии или в Германии есть рабочий класс, готовый к борьбе за власть. Но у нас в России… где он?.. Конечно, пустые бредни!
— Ты ошибаешься, Лев. Вспомни, уже в те годы, когда мы еще были на свободе и занимались с тобой мирной статистикой, эта самая статистика обнаружила, что в Питере десятки тысяч рабочих.
— Ну что такое десятки тысяч рабочих в многомиллионной крестьянской стране! Да хоть бы и сотни тысяч! Ты прости меня, Михаил, ты больше меня отдал святому делу нашей борьбы, и не мне тебя укорять, но все же не могу промолчать: ты изменяешь идеалам «Народной воли».
— Ты сам-то прочел Манифест?
— Странный вопрос! — удивился Лев Карлович.
— Совсем не странный. Какая измена? В Манифесте социал-демократов сказано: социал-демократия идет к цели, ясно намеченной еще славными деятелями старой «Народной воли». Где же тут измена?
— Слова… — сказал Чермак. Помолчал и еще раз повторил: — Слова и слова… И, знаешь, не надо нам сейчас спорить. Ты отстал от жизни, живешь старыми иллюзиями, а жизнь ушла вперед. Оглядишься вокруг себя, присмотришься к сегодняшней жизни, тогда и сам все поймешь.