Страница 41 из 68
Докладывая Шанцеру о своей агитационной работа в Коломенском и Зарайском уездах, Зиновий рассказал также, как ему пришлось спешно ретироваться. На велосипеде!
— Ну что ж? — сказал, улыбаясь, Шанцер. — Велосипед вполне подходящее средство передвижения.
— Так-то оно так, — согласился Зиновий. — Только до каких же пор мы, чуть что, удирать от них будем?
— Скоро уже не будем, — твердо ответил Шанцер. — Мы порядочно запасли оружия, и закупка его продолжается. Несколько тысяч рублей передал нам в партийную кассу писатель Максим Горький. Двадцать тысяч внес фабрикант Шмит.
— Фабрикант?
— Да. Владелец мебельной фабрики на Пресне. Дружину на своей фабрике он уже вооружил. И неплохо. Теперь вот еще дал на оружие двадцать тысяч.
— Это здорово! — восхитился Зиновий. — Так надо, чтобы это оружие не залежалось.
— Не залежится, — усмехнулся Шанцер. — Уже на многих фабриках и заводах боевые дружины вооружены огнестрельным оружием. Московский комитет для руководства действиями дружин создал Боевую организацию. Дружинам поручено охранять митинги и массовки, а если потребуется, давать вооруженный отпор полицейским и казакам.
4
Кроме быстротечных митингов у ворот заводов и фабрик по решению Московского комитета все чаще проводились массовые загородные собрания. Проводились они обычно по воскресеньям, и в таких собраниях (они получили название массовок) участвовали представители от предприятий целого района, а иногда и нескольких районов.
На одно из июньских воскресений Московский комитет назначил объединенную массовку четырех смежных районов: Сущевско-Марьинского, Бутырского, Хамовнического и Пресненского.
По конспиративным соображениям точное время и место массовки до последнего дня держалось в строгом секрете. И, как нередко случается в подобных случаях, перестарались в конспирации и не сумели вовремя сообщить тому, кого следовало известить в первую очередь.
Зиновий должен был выступать на массовке одним из первых, но и ему сообщили, можно сказать, в последний час. Он опаздывал и потому торопился.
Массовка проводилась на Бутырском хуторе. Зиновий сел на трамвай, идущий в сторону Дмитровского шоссе, но уже в конце Долгоруковской улицы заметил, что взят под наблюдение. Не доезжая Бутырской заставы, выпрыгнул на ходу, но оторваться от хвоста не смог. Пошел по Бутырской улице, предполагая скрыться каким-либо проходным двором, но, увидев идущих навстречу трех полицейских офицеров, понял, что, торопясь, совершил непростительную оплошность. Нарушил одно из основных правил конспирации: не ходить к назначенному месту кратчайшим путем.
Конечно, его подстерегали. Полицейский офицер предъявил ему предписание об аресте. По улице шли какие-то люди, по виду мастеровой народ. Мелькнула мысль: позвать на помощь, о Седом, наверно, слыхали, авось и помогут. Но едва дернулся в сторону, как один из офицеров схватил его за лацкан куртки, а второй рывком выхватил револьвер из кобуры.
— Не ерепенься! Живым не уйдешь, — пригрозил он. Зиновия отвели в Сретенскую часть и посадили в одиночку.
Снова потянулись тюремные дни и ночи. С той лишь разницей, что кормили здесь еще хуже, чем в Таганке.
Зиновий с первого же дня заявил протест. Не подействовало. Даже и внимания никто не обратил, Тогда он объявил голодовку. Чем несказанно удивил полицейского служителя, приносившего ему пищу,
— Чудак ты, братец, право чудак! — сказал служитель Зиновию, отказавшемуся от обеда. — На что располагаешь? Эту же похлебку в этой же миске на ужин тебе принесу. У нас строго. Приказано, чтобы никаких объедков не оставалось.
Зиновий упорно голодал. На четвертые сутки пришел врач.
— Вы только себе самому хуже делаете, — уговаривал он Зиновия. — Их, — он показал куда-то за спину, — не растрогаешь и не напугаешь. Что им до того, что вы умрете здесь от голода?
— Когда на воле узнают, что здесь уморили Седого, — сказал Зиновий сдержанно, но твердо, — всю вашу каталажку разнесут по кирпичику. И пристава сыщут, хоть бы на дне морском укрылся. Так ему и передайте,
Неизвестно, что именно передал врач приставу и передал ли что-нибудь вообще, только после семидневной голодовки Литвина отвезли в Бутырскую тюремную больницу. И, выдержав там две недели, поместили в Таганскую тюрьму.
На этот раз Зиновий даже не огорчился, что помещают в Таганку. Ходили слухи, что там против прежнего полегчало, разрешают читать, что туда даже проникает большевистская печать. И наконец, что в Таганскую тюрьму сейчас заключены несколько членов ЦК.
Слухи почти полностью подтвердились. Мятежное дыхание грозового девятьсот пятого года проникло и в душные тюремные казематы. И это не могло не сказаться на тюремных распорядках. Разрешено было передавать заключенным книги и газеты. В Таганке действительно находились видные деятели большевистской партии: Николай Бауман, которого в тюрьме все звали «дядя Коля», и Иосиф Дубровинский. И тот, и другой заочно знали Зиновия, и теперь, познакомившись с ним лично, взяли его под свою опеку, руководили его чтением. Именно здесь, в Таганке, осенью девятьсот пятого года Зиновий прочел ленинское «Что делать?». Много лет спустя, вспоминая эти дни, Зиновий Литвин-Седой писал, что Таганка стала для него настоящим университетом.
5
Семена, посеянные Седым и сотнями других большевистских агитаторов, падали на благодатную почву и дали обильные всходы. Как зазеленела нива, как начала колоситься, Зиновий не мог разглядеть из-за тюремных стен, но и в казематы Таганки доходили вести о том, что происходит в Москве.
Уже в июле из Московского комитета РСДРП Владимиру Ильичу Ленину было отправлено письмо: «Организация в Москве становится превосходна и делает громадные шаги вперед. Рабочие принимают самое активное участие в постановке дела, в организации массовок и тему подобном. Авторитет Московского комитета и РСДРП громаден среди сознательных рабочих».
Ленин оценил это сообщение как «крайне поучительный отчет одного из образцовых комитетов нашей партии».
Высокая ленинская оценка окрылила московских большевиков. Партийные агитаторы неустанно несли рабочим слова большевистской правды. Идеи политической стачки и вооруженного восстания овладевали массами и становились, по крылатому выражению Маркса, «материальной силой».
19 сентября началась стачка московских печатников. К ним присоединились булочники, табачники, мебельщики, трамвайщики. Стачка набирала силу и превращалась в политическую. 24 сентября многолюдный митинг у Никитских ворот завершился стычкой с казаками. Один человек был убит, несколько ранены. И отступили рабочие лишь потому, что у них еще не было оружия. На следующий день митинг на Тверской улице превратился в сражение с полицией и войсками. Рабочие забаррикадировались и более двух часов выдерживали осаду.
Московский комитет выпустил специальную листовку. В ней рабочих и работниц Москвы призывали присоединиться к забастовке: «От спячки к стачке, от стачки к вооруженному восстанию, от восстания к победе — таков наш путь, путь рабочего класса!»
Стачечное движение повсеместно нарастало, и через несколько дней Московский комитет выпустил следующую листовку, которая была расклеена по всей Москве от центра до окраин:
«Товарищи, в Москве готовится всеобщая стачка. Эта стачка, может быть, сольет воедино все стачки России и соединит всех русских рабочих для решительного приступа на врагов. Готовьтесь к этой стачке, ждите ее и примыкайте к ней все, как только она начнется. Пусть она перейдет в могучее народное восстание, и пусть это восстание даст нам свободу.
Да здравствует всеобщая стачка!
Да здравствует всенародное восстание!»
26 сентября забастовали московские металлисты, в начале октября московские железнодорожники, а к середине месяца разразилась всеобщая стачка Железнодорожников, которая, по словам Ленина, «приостановила железнодорожное движение и самым решительным образом парализовала силу правительства».