Страница 29 из 45
— Ну какие там балкончики? Домики одноэтажные.
— Ну, верандочки, крылечки!.. — поморщился Самохин.
— Так! — сказал Кравчук. — Я вас понял. Теперь постарайтесь понять меня. Я не могу на зиму оставлять людей в палатках. Пора кончать с этой фальшивой романтикой! Никому она не нужна! Вы в главке ошиблись: выделили стройке лимиты на жилье по так называемым средним нормам. Как любой другой стройке. А здесь Крайний Север! И почему люди, которые приехали сюда из благословенных теплых мест, должны здесь жить в бараках? Почему вам для них даже крылечка жалко?.. Вам понятно, почему я должен был перекроить план?
— Вам никто такого права не давал.
— Знаю. Вот вы мне и помогите. Составим протокол, докажем, что необходимо было так поступить. И вместе с вами подпишем этот протокол.
— А вот такого права мне никто не давал.
— Отказываетесь?
Самохин вежливо усмехнулся.
— Решительно. Моя обязанность следить за точным исполнением плана, а отнюдь не ревизовать его.
— Тогда… простите, на кой черт вы ехали сюда через всю страну? Как выполняется план, вы могли узнать из нашего отчета, не отрываясь от своего московского кресла! Вы подпишете протокол?
Самохин молча покачал головой.
— Ясно! — сказал Кравчук. — Ну что же… Каждый по-своему понимает свои права и обязанности. Буду доказывать сам… И докажу!
Помолчав, спросил:
— Но вы можете честно доложить министру, почему у нас перерасходован лимит по жилью и почему не выполнен план по основным сооружениям?
Самохин только рукой махнул.
— Елисей Назарович! Вы старый строитель. Разве бывает, чтобы план сорвали без каких-либо веских, так называемых объективных, причин? Кому они нужны, эти причины?.. Важен результат! Это давно всем известно… Я, признаться, ожидал, что вы свой квартальный отчет скорректировали.
— То есть?
— Надо ли пояснять? В одной графе убавить, в другой прибавить…
Кравчук посмотрел на Самохина пристально, даже настороженно.
— И как бы вы поступили в этом случае?
— Так, как надлежит поступить представителю Госкомитета, обследующему стройку.
— Вот видите! — словно бы обрадовался Кравчук. — А почему меня готовы принять за прохвоста?
— Да ведь и так поступают.
— Голову отрывать за такие штуки! — сказал Кравчук.
— А вот Борисоглебский скорректировал четвертый квартал, и ничего, обошлось, отделался легким испугом.
— Голову отрывать! — повторил Кравчук.
В дверь заглянула Тоня. Спросила, можно ли ей уходить.
Тогда только Кравчук спохватился:
— Идите, идите!.. Засиделись мы, Дмитрий Дмитрич. Пора ужинать. К себе не приглашаю. Бобылем живу еще. Пойдем к Дарье Кондратьевне. Кто такая? Директор нашего местного «Арагви». Но прошу учесть. Отказались подписать протокол, — коньяку не будет.
— Коньячок у нас свой найдется, — отпарировал Самохин. — Москвичи — народ предусмотрительный!
Дарья Кондратьевна — дородная, но далеко не лишенная приятности женщина — убедительно опровергла мрачные прогнозы Елисея Назаровича.
После того как Елисей Назарович позвонил и попросил накормить ужином двух бобылей, Дарья, Кондратьевна немедля выяснила, кто приехал, и, узнав, что из министерства (так, по старой памяти, обычно именовали Госкомитет), развернулась, чтобы не ударить в грязь лицом.
И когда Дарья Кондратьевна провела неурочных посетителей через кухню в маленькую угловую комнату, на двери которой висела эмалированная табличка «Директор столовой» и которая по совместительству являлась также и банкетным залом, гости, особенно гость московский, были приятно поражены.
На узком столике, накрытом чистой простынкой, были симметрично расставлены тарелочки с аккуратно порезанной ветчиной, сыром, маринованными огурчиками и даже стояла вазочка со столь ценимой москвичами красной икрой.
Дмитрий Дмитриевич даже зажмурился от предвкушения и торжественно водрузил на стол бутылку коньяка с узорчатой синей этикеткой.
— Нет, так у нас не принято, — сказала, выговаривая слова чуть нараспев, Дарья Кондратьевна. — Имеем свой запас.
И поставила рядом вторую бутылку.
— Самый лучший в мире — армянский!
— И грузинский не хуже, — заметил с учтивой улыбкой Дмитрий Дмитриевич.
— Ой, не скажите! — возразила Дарья Кондратьевна. — Армянский сам Черчилль употребляет. Каждый день. Три бутылки: утром, в обед и вечером.
— Не спорьте с Дарьей Кондратьевной, — сказал Кравчук, пряча усмешку, — она в гастрономических делах авторитет непререкаемый.
— Сдаюсь, сдаюсь! — воскликнул Дмитрий Дмитриевич.
Затягивать спор не имело смысла.
— Когда горячее подавать, постучите в стенку, — сказала Дарья Кондратьевна и откланялась.
— С нами рюмочку, — предложил Кравчук.
— Да, да, пожалуйста, очень просим, — поддержал Дмитрий Дмитриевич.
— Не положено. На работе, — возразила с достоинством Дарья Кондратьевна.
— Рабочее время вышло, — сказал Кравчук.
— У меня еще не скоро выйдет. Дома еще надо всех накормить… Ну, разве рюмочку из уважения, за ваше здоровье.
Дарья Кондратьевна, вытянув губы трубочкой, медленно вытянула рюмку и осторожно промокнула платочком ярко накрашенный рот.
— Кушайте на здоровье! — и оставила гостей одних.
Когда со стола было убрано все, кроме стаканов, сахарницы и огромного медного чайника с густо заваренным чаем, Самохин неожиданно спросил:
— Елисей Назарович, а если по совести? Вы против корректировки из соображений практических или принципиальных?
Кравчук отодвинул стакан в сторону.
— Из принципиальных! Тем более что практические соображения не должны вступать в противоречие с соображениями принципиальными. Такая корректировка — это обман государства. В просторечии показуха.
— Вульгарный термин, — заметил Самохин.
— Согласен. Вульгарный. Но очень удачно выражающий суть явления. Так же как само слово царапает слух, так и действия, выражаемые этим словом, царапают душу человека.
Самохин снисходительно усмехнулся.
— Это уже начинается лирика!..
— Какая тут к черту лирика!.. Я много думал об этом. И пришел к глубокому убеждению, что мы, я говорю «мы» в самом широком смысле, недооцениваем опасности этого явления. Не понимаем или делаем вид, что не понимаем. Это страшно подлая штука! И, как всякая подлость, рядится в добродетельные одежды. Я за свою не такую уж короткую жизнь был свидетелем бесчисленного множества случаев, когда кривили душой для пользы дела. Показуху оправдать ничем нельзя! Это абсолютно чужеродное явление в нашем обществе. Успехи наши так велики, что нет нужды что-то лакировать и приукрашивать. И корни этого явления не социальные, а так сказать, психологические.
— Ну вот, теперь психология!
— Именно! Разве не так? Какова обычная схема? Мне не хватает трудолюбия, или умения, или организаторских способностей. По этой причине я не справился с порученным мне делом. И не хватает мужества признаться, что не справился… Не так ведь это легко! Могут поругать, могут наказать, а то и попросить из кресла!.. И вот начинается эквилибристика и жонглирование цифрами, натягивание процентов, приукрашивание достижений и затушевывание недостатков. Одним словом, вся эта пакость, которую очень точно окрестили словом «показуха»… А чтобы совесть была чиста — ну кому же охота признать себя подлецом, все-таки каждому лестно равняться на моральный кодекс, — вот тут и вытаскивается на свет божий спасительная формула: для пользы дела… Моя бы власть, специальный закон учредил: карать очковтирателей как злейших врагов общества!
— Ну, это уж вы через край, Елисей Назарович! — засмеялся Самохин.
— Напрасно смеетесь, — хмуро сказал Кравчук. — Показуха страшна даже в самых внешне безобидных формах. Вот в прошлом году, еще на Ангаре. Приходит как-то из школы сын и говорит: опять к нам в школу какая-то делегация приедет. Спрашиваю: почему он так думает? С утра, говорит, по всем коридорам дорожки разостлали. И ухмыляется этак понимающе…