Бобо

— Блядь, ты еще кто?! Тебя на хуй не хватало!

Я остановился, и все, кто шел за мной, вынуждены были остановиться.

— Я слон, — сказал я терпеливо. — Вы не бойтесь, пожалуйста, я очень большой, но я вас не обижу. Я зверь подневольный, не по своему желанию тут, работать меня привели.

— Работать, сука, — зашелся воплями пес. — Все вы тут работаете, бляди сытые; не было печали — черти накачали! Двадцать лет мы тут жили-загибались, никому до нас дела не было, берег Боженька, а теперь, значит, работничков привалило, стройку, бляди, развели, норы поразворочали, щенков тащить некуда! Бегают, задами вертят, то бутерброд с дерьмом бедненькой собачке пихают, то при виде собачки бабы их визгом заходятся! Теперь тебя, дерьмо сраное, притащили — что еще удумали?!

— Я скоро уйду, — терпеливо сказал я. — Вы извините. Я понимаю, тут ваша территория, наверное…

— Понимает он, блядина стоеросовая! — еще пуще взвился пес. — Да мы за эту территорию полгода с окапольскими бились, пятерых, на хуй, потеряли, сучка моя зимой от ран скончалась, даром что двужильная была, я один со щенками остался! Понимает он, выблядок! А эти явились не запылились, устроили тут блядство свое креативное, ненавижу пидарасов, знаю я, чем это кончится, ох, знаю-у-у-у-у-у!.. — И пес горько взвыл, припав на задние лапы.

Мне стало жалко его ужасно — жалко, как стало бы ужасно жалко всякого, теряющего дом свой, и я спросил его:

— Чем?

Пес вдруг поник и сказал тихо:

— Вызовут они зачистку, вот чем. Я их насквозь вижу, эти суки из тех, кто зачистку вызывает. Пизда нам, миленький. Со дня на день ждем, стараемся не высовываться — да как не высовываться, жрать-то надо, а мусорники вон где. Сдурил я, что на глаза вам попался, да обычно они по этой стороне не ходят — это из-за тебя все, большой ты, с парадного хода тебя в их «ДZZZЕРЖИНСКИЙ» блядский не протащишь. Ладно, посмотрел я перед смертью на слона живого — и то хорошо. Пойду своим расскажу, какой ты, — может, и они тебя одним глазком сунутся посмотреть. Ты уж нас не выдавай, на нас не пялься, притворись, что вообще нас нет. Дело?

— Дело, — тихо сказал я. — Как вас зовут-то? Я помнить буду.

— Нам имена не положены, — сказал пес.

Тут из-за спины моей выскочил Вересков и, держась от пса на вполне приличном расстоянии, звонко закричал:

— А ну брысь! Брысь!..

Пес оскалил на него зубы и зарычал, отчего Вересков быстро сдулся.

— Это я так, для виду, — сказал мне пес. — Все равно пропадать. Ну, бывай, служивый. — И исчез с этими словами, нырнув под фундамент какого-то разваливающегося здания.

— Бедный слоник испуга-а-а-а-ался, — засюсюкал Вересков и панибратски хлопнул меня по ноге, отчего мне тут же захотелось этой самой ногой его хорошенько пнуть. — Вы уж простите нас, друзья, завод был огромный, есть еще, так сказать, пережитки разрухи, но знайте: уже назначена зачистка, все, скоро никакой сволочи бродячей, никто наших гостей пугать не будет!

— Это неплохо, — сказал идущий рядом с Вересковым Зорин. — Тут дело не в собаках, а в общем впечатлении. Вот Кузьма Владимирович у нас специалист по впечатлениям, пусть он подтвердит. Да, Кузьма Владимирович?

— А как же, — сказал Кузьма, явно думая о чем-то своем. — Без зачистки какой патриотизм. Патриотизм — он обычно именно с основательной зачистки и начинается.

Вересков блеснул на Кузьму большими круглыми очками в прозрачной пластиковой оправе, с которых спускалась тонкая серебряная цепочка, и я вдруг напугался: мягонький кругленький Вересков с неунывающей детской улыбкой внезапно напомнил мне наклоном головы нашего Сашеньку — Сашеньку, которого я ни разу, кажется, не видел без улыбки на устах.

— Ну, простите за буераки, — сказал Вересков, перепрыгивая через очередное скопление деревянного лома, валяющегося на дороге. — Почти пришли. Парадный вход в наше креативное пространство вы видели — там чистота, сверкание и Божья благодать, все зовет и манит, и заманит многих, мы надеемся. Работаем над этим с утра до ночи, очень интересная у нас стратегия, Кузьма Владимирович, мечтаю об этом поговорить с вами как со специалистом, жду вашего благословения и ваших советов как манны небесной — мы знаете что придумали? Мы на патриотизм вообще не давим, совсем. У нас же как? Произнесешь слово «патриотический» — отсечешь три четверти молодежной аудитории, такие времена. А мы ханипот, ханипот построили, со свистелками и, извините, перделками. Всех зовем: заходи, смотри, твори, а мы потихоньку твоим воспитанием займемся. Поверите? Главный бунтарь у нас вообще я! Я и директор, я и бунтарь! Вообще, поверите, хотел без «ZZZ» в названии обойтись, хотя буква эта мне мила, как пчелке цветочек! Ну да старшие настояли, а старших слушаться надо… А вот мы и сворачиваем, вот мы и пришли, Толгат Батырович, слонику головку пригнуть придется и вам на него прилечь, вы уж простите…

Я пригнул голову и опустил уши как мог и почувствовал, как Толгат вжался в меня. Мы подошли к широким, но не слишком высоким распахнутым дверям, далеко внутри играла музыка, и мы двинулись узким, но чистым коридором и вышли в огромное просторное пространство под высоченным потолком, где сновали бойкие молодые люди, и все они разом замерли и уставились на меня, на меня.

— Ну, — предовольно сказал Вересков, делая вид, что ничего особенного не происходит, — пойдемте-пойдемте, все покажу-расскажу.

— Ухххх! — сказал Зорин, вертя головой, и мы двинулись медленно — я впереди, люди мои за мною, — и посетители расступались, наводя на меня бесчисленные свои телефоны, а Вересков пятился прямо под хоботом у меня, и поводил руками вправо и влево, и показывал туда, за стеклянные перегородки, и все говорил и говорил:

— Ну-с, я люблю шутить, что была фабрика «Заря», а стала заря нашей молодости… Всю фабрику, конечно, не освоили, огромная она, но два цеха с переходами прихватили-подхватили… Шутим, конечно, что один цех мужской, один женский, но ни-ни-ни, ничего такого в виду всерьез не имеем… Ну вот это мужской цех, смотрите-глядите, с этой стороны мастерская с три-дэ-принтером, токарно-столярная мастерская с электроникой очень приличной, тут моделирование, тут пошла арт-мастерская огромная, мы ж не консерваторы, хоть инсталляция, хоть перформанс… Тут танцевальное пространство, оно же самбо, борьба, йога, все эти дела. И пошла сцена, до восьмисот человек вмещаем, тут через пятнадцать минут выступаем как раз. И по проходику-переходику пошли в женский, так сказать, зал. (Мы пошли.) Вот видим практически мирового уровня швейные мастерские у нас и сразу же подиум для показов, очень надеемся наши фэшн-показы важной приманкой сделать. Кухня-зал для мастер-классов, оборудование по первому слову техники, на шестьдесят человек расчет. Тоже пространство хорошее: будем наших девчонок женской борьбе обучать, и не только самозащите: мы тут собираемся их в военные училища готовить, на полном серьезе… Читальный зал и библиотека, пуфики-шмуфики, все книжки новые заказываем, никакого старья, и вы, конечно, Виктор Аркадьевич, в полном комплекте, с замиранием следим… Ну и кафе тут же, рядом с книжками, конечно, — и тоже, видите, сценка есть? Это для литературных вечеров у нас, чтобы с чаем и разговорами… И у каждого столика видите розеточку? Моя идея, моя забота: пришел утром, сел с ноутбуком — а там и творческая мастерская, а там и вечер, а там и лекция, а там и концерт, и вот ты уже весь наш…

Вдруг Вересков осекся и расплылся в своей медленной, прелестной улыбке.

— Я за временем не следил, — вдруг сказал он, — а нам пора ведь, вас же ждут очень, Кузьма Владимирович, — а уж вас как ждут, Виктор Аркадьевич! Да что ждут — я сам каждого слова жду-мечтаю… Пойдем-пойдем быстренько, вы простите, я фанат своего дела, я часами могу… — И Вересков почти бегом побежал обратно к переходу в мужской цех.

Внезапно Кузьма сказал:

— Простите, пожалуйста, Дмитрий Константинович.

Вересков замер, а потом крутанулся на одной ножке и оказался с Кузьмой лицом к лицу.