Страница 4 из 124
Подошел к Димитрию и я:
— Искренне сочувствую в вашем глубоком горе!
— Ах, не говорите, Нодар Владимирович! — воскликнул Димитрий недовольно. — Опозорил он своих детей! Не знаю даже, как людям смотреть в глаза.
— Мда-а, все это случилось действительно так неожиданно…
— Да что там — неожиданно! Это чудовищно! Что мне сказать друзьям, товарищам?! Как объяснить такой поступок? Жить с нами в Тбилиси не соизволил — с могилой жены, видите ли, не мог расстаться!.. И потом — корова, куры там всякие… Подумаешь, тощая корова и облезлый петух!.. И дом — развалина!.. Без Учи, мол, не могу! Представляете себе? И это сказал мне родной отец!
— Кто это Уча?
— А я знаю? Соседский сын, мальчишка какой-то! Родной отец его бросил, а тут — пожалуйста! Нашелся покровитель! Да таких мальчишек, если хотите, у нас целая дюжина!..
— Мда-а, тяжелая картина… — проговорил я и собрался уходить. Но Димитрий продолжал:
— Хоть бы нуждался в чем!.. Летом жена моя из Парижа привезла ему теплые кальсоны!.. Да и вообще!.. А похороны? Припомнят ли в нашем селе такие похороны?! Да что говорить? Всю жизнь он был неблагодарным и так же неблагодарно окончил ее!..
— Не знаю, как утешить вас…
— Ради бога, какое там утешение! Благодарю вас!
— Будьте здоровы!..
— Куда вы?! Пройдите, пожалуйста, вот сюда, под навес, к столу! Окажите последнюю услугу! Эй, Митуша, поухаживай за гостем!
Поскольку похороны были радиофицированы и звук репродуктора был несколько выше, чем это приличествовало бы реквиему Моцарта, Димитрий был вынужден говорить еще громче.
Мне кое-как удалось улизнуть от пьяного Митуши и незаметно покинуть двор. У самых ворот я увидел сидевшего на земле мальчика лет семи. Уткнувшись огненно-рыжей головой в колени, он плакал.
— Как тебя звать, малыш? — спросил я и погладил мальчонку по голове.
— Уча Мелимонадзе, — чуть приподнял он голову и вновь продолжал плакать.
— Расти большим, малыш! — сказал я, глотая подступившие к горлу слезы, и вышел со двора.
Оглянувшись, я увидел разглагольствовавшего Димитрия. Но, поскольку похороны были радиофицированы и звук репродуктора был несколько громче того, чем это приличествовало реквиему Моцарта, я не расслышал его слов…
Перевод З. Ахвледиани.
ХАЗАРУЛА
Мне было четырнадцать, когда я впервые заговорил с ней. Это была старая, лет 55—60 яблоня — почти ровесница моей бабушки, и звали ее Хазарула.
Помню, раньше бабушка каждую зиму привозила ее плоды в Тбилиси. С вокзала, пропитанная ароматом села, она шла прямо ко мне в спальню, обнимала, совала холодное завядшее, неказистое на вид яблоко и говорила:
— Это, детка, Хазарула с твоего двора. Ты не смотри, что морщиниста она, как алмасхановская Дафино. Вкуснее этого яблока, да еще натощак, нет ничего на свете. Ешь, дорогой мой…
Потом я переехал в деревню. Тогда-то и познакомился я с Хазарулой.
Дуплистая, с подкравшейся сухостью, но все еще сильная, красивая, тенистая, она гордо стояла в марани[5], обвешанная черпалками, орчхуми[6], небольшими кувшинчиками. Но, увы, оказалось, что уже третий год яблоня не цвела и, конечно, не плодоносила.
Однажды ранней весной бабушка разбудила меня чуть свет. В руке у нее я увидел остро наточенный сверкающий топор.
— Ты что? — деланно испугался я и залез с головой под одеяло.
— Не валяй дурака! Вставай и займись делом, пока не стащила тебя с постели за ухо! — рассердилась бабушка.
— Какое еще дело на рассвете? — спросил я недовольно.
— Такое… Без мужской руки тут не обойтись… А он еще издевается надо мной! Баба, мол, что с ней цацкаться! — нахмурилась она.
— Ты про кого? Про нашего бригадира?
— Поговори у меня! Вставай!
— Да ладно уж, встаю… Но объясни все же, о ком речь?
— О Хазаруле, о ком же еще! Бессовестная, подлая эта яблоня! Слыханное ли дело — так подводить человека?!
— Это кто же тебя подводит, дерево?
— Вот именно!
— Яблоня?! — я не верил своим ушам.
— Да какая она яблоня — без яблок? Дрова, а не яблоня!
— И что же я… Должен ее срубить?
— Нет, сперва припугнуть. А если не образумится, тогда срубим к черту! Что еще делать?
Бабушка подробно объяснила мне, как именно следовало напугать дерево, положила топор и пошла к двери.
— Думаешь, послушается? — рассмеялся я.
— Если на плечах у нее голова, послушается!
— А ты куда?
— Ты должен говорить с ней наедине, — бабушка захлопнула за собой дверь.
Я взял топор, спустился во двор и направился к марани.
Почки на яблоне набухли.
«Неужто и впрямь понимает человеческий язык?» — подумал я и улыбнулся. Потом взялся поудобнее за топорище и замахнулся изо всех сил, но на полпути придержал топор, слегка дотронулся им до корней дерева и в раздумье, словно читая монолог «Быть или не быть», произнес:
— Руби-и-ить или не рубить? Руби-и-ить или не рубить?
После долгого молчания я махнул рукой и громко, так, чтобы было слышно не только дереву, но и валявшейся неподалеку каменной крышке от квеври, сказал:
— А, черт с ней, подожду еще год. Будут яблоки — хорошо, а нет, так срублю под корень. Куда она от меня денется?!
И, выполнив точно наказ бабушки, я взглянул на Хазарулу. Она стояла безмятежно, в ус не дуя, с наслаждением нежилась под лучами поднимавшегося из-за горы солнца.
Мысленно высмеяв себя, я воткнул топор в лежавшее под яблоней бревно и вернулся домой.
— Ну что? — спросила бабушка.
— Ого, испугалась, несчастная, прямо задрожала! Гляди-ка!
Я посмотрел на дерево и расхохотался — Хазарула дрожала всем телом, всей листвой…
…Весна набирала силы. С губазоульских[7] берегов она пожаловала в наш двор, босоногой, полунагой красавицей прошлась по молодой траве и взбудоражила все живое.
Зацвели миндаль, ткемали, зацвела слива, груша… А Хазарула стояла себе, словно во сне, одному богу известно, о чем она думала.
И вновь бабушка разбудила меня чуть свет. Разбудила и, показав рукой на яблоню, сказала:
— Взгляни на нее!
Облаченная в нежно-розовое платье Хазарула с улыбкой и не без злорадства взирала на нас.
— С ума сойти! — вырвалось у меня.
Зацвела Хазарула, да еще как! Потянулись к ней пчелы, да еще как! Усыпало ее плодами, да еще как! Созрели яблоки, да еще какие! Щедро одарила яблоня вареньем, сушеными яблоками и водкой не только нас, но и соседей вокруг! Набивший себе оскомину скот обходил Хазарулу стороной, и я стал каждое утро таскать в корзине яблоки корове Теофана Дугладзе.
— Да оставь ты, ради бога, корову в покое, иначе вместо молока она будет давать яблочный компот! — рявкнул на меня вышедший из терпения Теофан.
— Ты что же это, Хазарула, натворила? Ну и ну! — обратился я к дереву, сбивая шестом с его верхушки последнее, исклеванное скворцами яблоко.
— А как же! Если называешься яблоней, так оно и должно быть! — ответила Хазарула, скрипя старыми суставами.
На этом все было кончено. Как я ее ни уговаривал, упрашивал, запугивал — нет и нет! С тех пор на ветках Хазарулы не появилось ни одного яблока.
…Спустя два года, когда мы доставали из квеври вино, бабушка взглянула на хмурое зимнее небо, потом на Хазарулу, недовольно покачала головой и сказала словно про себя:
— К вечеру пойдет снег… Пропадем без дров… Надо рубить Хазарулу…
— Подождем еще год, бабушка! Весной я поговорю с ней.
— Нет, детка, теперь уж не помогут ей никакие запугивания… — грустно проговорила бабушка.
— Я не стану рубить ее! — крикнул я.
— Как это не станешь?! Кто я, бабушка тебе или собака? — обиделась бабушка.
— Бабушка. Но срубить Хазарулу все равно не смогу! — заупрямился я.
5
Марани — место, уголок во дворе, где давят виноград, а также хранят в зарытых в землю кувшинах — квеври — вино, гонят водку.
6
Орчхуми — приспособление для чистки квеври.
7
Губазоули — река.