Я/Или ад

Лежу, лежу, лежу, стою, стою. Вот он я. Да, вот это — я, я, я, Я!

А вот и голова моя лежит, и в ней бегают мыслительные шарики того, что я сейчас имею сообщить вам, уважаемые читатели.

А вот и ножка моя — пускай их воспевает Пушкин. Пушкин — это не я.

Нет, Пушкин — это не я.

А вот руки, сбежали, точно брюки, а вот и одежды мои, а также джинсы. Интересно, джинсы — это я или не я?

Вопрос очень сложен. На него нельзя ответить однозначно. Джинсы надеты, словно кожа на тело. Кожа на мышцы, мышцы на кости, кости на нервы, нервы — на Мне.

Все наверчено вокруг меня, словно поля шляпы вокруг шляпы. Все кружится и вертится. Все течет.

Больше того, все течет на самом деле. Я сам чувствую в себе эту постоянную течку, которая струится, словно горный поток, и куда-нибудь низвергается. А Лета? А что такое Лета? После Леты наступает осень и все происходит опять, а я лежу на диване — голова судорожно раздавливает подушку, мои руки словно крюки, но я могу положить их в карман моих джинсов, которые на меня надеты, как кожа на тело, на кости, на мышцы…

А вот и мое самоубийственное место. Я щекочу его ножичком, это — моя шея, всего лишь навсего, и здесь воистину сходятся узлы жизни и смерти, как это ни смешно. А вот еще вены — это вообще модная штучка. Последнее время стало очень модным вскрывать их содержимое и смотреть, как оно льется красной струйкой на пол — пускай прибегает Спаситель.

А мне лень вешаться и убивать других. Я лучше посплю, а умру я все равно когда-нибудь — так зачем же торопить все эти красивые пейзажи, которые мы видим за окном?

Хочется застрелиться — выгляни в окно. Так говорят люди, и, наверное, за окном расцветает пышными рядами Большой Бог, который грозится толстым пальчиком и обещает вам райские кущи.

Все это чушь. И вообще можно было бы ко всему относиться совершенно наплевательски, если бы не было всякой смерти и прочих неприятных вещей, которые будоражат наше несносное любопытство.

Я поглаживаю ножичком мое самоубийственное место, и искушение заглянуть туда, откуда не возвращаются (как интересно!), так велико, что если бы не хотелось мне выпить рюмку водки и выкурить сигарету, да еще и поговорить о жизни о смерти, как это принято, я бы давно узнал, что же все-таки на самом деле творится там, на чем стоит все это, что мы здесь и имеем.

Один философ спорил и спорил на эти темы — просто невозможно!.. Ну что ты волнуешься? В познании тебе не будет отказано — славь того, кто тебе ближе, и умирай с улыбкой на умных устах.

А я вот лежу и ощупываю свое существо. Я думаю, что если мой нерв провести под спинку этого кресла, то эта спинка тоже станет мной.

Но мне надоело вращаться в мире опытов, где надо признавать то, чего не хотелось бы. Жизнь дается человеку один раз (или пять — это все равно), и прожить ее надо так, чтобы тебе не было мучительно стыдно за мир, который тебя окружает.

Тебя, в смысле меня. Меня, в смысле мой богатый внутренний мир.

И вот я зеваю, я — певец своего пупа (кстати, он ничем не хуже других, а некоторых и получше), и я готов заснуть, а потом проснуться, и вообще готов ко всему, что произойдет со мной здесь, или там, или нигде, или везде, где заблагорассудится. Главное, чтобы было интересно. Я — пожиратель новых вещей любого качества. Я расшибусь в лепешку, чтобы уйти в неведомые края.

Я решил путешествовать. Сейчас волшебная полночь, луна светит на синем небе, словно кусочек сыра, и звезды мерцают. Звезды — это, наверное, маленькие серебряные гвозди, которые на ночь прибивает к небу большой звездочет в синем колпаке; и они сверкают, потому что они обернуты фольгой, совсем как шоколадные конфеты.

И конфеты — интересный мир, они обладают таинственной картинкой на обертке, словно кино, или сказка, или детская книжка.

Сколько всего происходит всякого, и все есть, и все интересно и заманчиво. Я должен начать путешествовать по своим владениям, я должен исследовать мир, который был мне дан в придачу к существованию, я должен узнать любые варианты этого мира, иначе нечестно.

Я сижу на балконе — за окном метет метель, и снег, белый и пушистый, летает туда-сюда, какие-то черные случайные люди устало бредут неизвестно куда — неужели это я — неужели это я — тат твам аси.

“И кто познал мир — нашел труп.

И кто нашел труп — мир недостоин его”.

Итак, я начал путешествовать рано утром, когда снег, словно туман, кружился, соединяя небо и землю белой дымкой, словно саван.

Солнца не было — был только белый свет, который ослеплял глаза; я стоял около окна, смотрел на снег, и я не знал ни одной проблемы, которую надо решать в этот момент, я существовал просто так, сам по себе, независимо от общества.

Общество существовало из таких же людей, каждый из которых был “я”, но я не знал, что они делали, я только догадывался, что думал кто-нибудь из них в отдельности. Например, я.

Я посмотрел на снег — стоило начать путешествие; в этой белизне было что-то от белой окраски церквей, которые маняще стоят на холмах, сквозь снег и века. Рождество — утро, церковь, как в детстве, и снег падает на меня и укутывает меня своим белым светом, а церковь закрыта на замок и внутри нее живет тайна.

Возникла конфетная полночь, и я вошел туда, куда мне хотелось. Все началось, я закурил сигарету и сквозь ночную темень смотрел на огонь, который горел так ровно, словно был вечным. И я вошел в его дверь, и жизнь началась снова. Это был мир огня.

— Ну что? — сказал кто-то, а с меня катился пот. Я был в огненной бане, жара поднималась все выше и выше, мои волосы горели синим пламенем, и мозги начинали плавиться и изменять все, что я привык считать собой.

— Еще и еще! — говорил кто-то, и я забывал все, что осталось позади; наверное, я ходил в школу, но школа тоже расплавилась и горела и взрывалась, учителя летели вверх ногами, завучи с задранными юбками излучали огненную страсть, ученики пропали куда-то, словно их совсем и не было, а была одна жара; огонь испепелял все, и вот мы горим в восторге этого бытия — голые-голые-голые люди, их тела сверкают, словно лысина, их ноги обуты в резиновые тапочки — только бы не подцепить болезнь! — и на их головы надеты шляпы.

Итак — огонь, огонь, великий Агни, но я не в силах его выдержать, я кидаюсь вон оттуда и вижу каплю холодной воды — ура — неужели это мираж?!

И я странствовал по далекой Японии и вдыхал ее великие ароматы — всякие вишни и атомные бомбы. Японцы ходили по улицам, закрыв глаза. Один человек свернул свою голову набок, словно птичка-невеличка, и безмятежно спал, шагая по улицам. Я тоже спал или не спал, а потом увидел большой черный дом, который стоял на мрачном переулке, упираясь в небо.

Когда я сидел в комнате этого дома, в дверь позвонили. Я пошел открывать и увидел, что передо мной стоят на лестнице пятьдесят резиновых людей.

— Аааа!! — закричал я в ужасе и бросился из окна.

Я разбился на множество кусочков, и мне это так не понравилось, что я оставил все эти кусочки валяться, а сам пошел куда глаза глядят.

Было утро, я встал и решил выпить кофе. Я прошел по комнатам дома, и все ласково приветствовало меня и говорило мне “доброе утро”.

Я сел на кухне — новый день начинался и еще не собирался кончаться. И кофе был черным, как дьявол, и так далее.

А люди спали прямо на перекрестках и явно видели хорошие сны.

Пятерку в угол!!!

Москва бурлила, по ней скакали машины, ездили автобусы, спешили люди, тусовались хиппи. Наш дом стоял как скала — он был старым и вечно молодым. Но я потерял к себе интерес. Отказаться от самости нужно, чтобы получить счастье.

Итак, я сидел около дверей. После курения во рту у меня было нехорошо, но я был готов к дальнейшим событиям. Ну, что еще намечается в программе? Сегодня у нас ожидалась вечеринка с большим количеством друзей и знакомых. Для этого я обойду сейчас свои владения — мой большой черный дом, и прочие места: дело в том, что моему “я”, как выясняется, нужны эти четыре стены вокруг, чтобы всячески себя проявлять, а внутри чтобы никого не было. Люди надоели уже на улице своим неумным существованием, надоело все на свете, надо делать не знаю что — надо не делать не знаю что. Картинки разных цветов.