Дар ушкуйнику

Темно, рань еще, но спать уже не хотелось. Обхватив себя за колени, княжья дочь села ожидать новый день.

– Понравился, много о себе воображает. Просто завидно стало, как у него со старухой бороться получается, да и только. А кабы у меня такое войско за спиной стояло, так и я б ее прижать смогла. А когда у тебя и двух десятков ратных нет, пойди повоюй.

– Заноси, заноси сюда! Уронишь, дурень! – полетел снизу знакомый капризный голосок.

Дарена поспешила спуститься и ахнула – сенная подклеть была заставлена узлами и коробами, холопы двигали их с места на место, а посередине этого «торга» стояли Матрена и… Соломония!

– Я тоже решила от них уйти, – вздернула курносый носик княжна, – у вас поживу, коли не выгоните.

– Выгнать-то не выгоним, – сокрушенно покачала головой хозяйка, – да что я княгине Евпраксии скажу?

– А ничего ей не говори. Слыхали, что они с матушкой учудили? Меня за ушкуйника отдать, мня, княжну, за этого! – Соломония возмущенно всплеснула руками. – Ну, ладно бабка, она всегда вкруг братцев прыгала – княжичи, продолжатели рода, а я так, вроде как рядом, но матушка! Могла бы заступиться, слово свое сказать, так нет же, и заступиться не захотела.

Соломония стряхнула набежавшую слезу, но вслед за ней выплыли две, потом еще.

– Ну, будет, будет, Солоша, – мягко проговорила Дарена, обнимая племянницу за плечи.

– Дареша, что мне делать, что? – уже не стесняясь, разрыдалась у нее на груди Соломония. – Я руки на себя наложу, ей Богу.

– Ты что такое говоришь, дурная?! – встряхнула ее Дарена.

– Вот видишь, – с укором проговорила Матрена, намекая, что Дарена могла бы решить все беды Соломонии.

– Боюсь я его, до дрожи боюсь, – уже совсем тихо прошептала княжна.

– Да не съест, – усмехнулась Матрена.

Дверь распахнулась с каким-то особым оглушительным скрипом. Все разом вздрогнули.

– Али так оскудела, что петли нечем смазать? – в комнату, опираясь на посох, зашла сама княгиня Евпраксия.

Солмония испуганно вскрикнула и спряталась за спиной Дарены. Матрена поспешила поклониться, Дарена осталась стоять столбом, вчерашние обиды не давали склониться. Гордыня? Зато будет в чем каяться на исповеди у батюшки Патрикея.

– Домой собирайтесь… обе, – устало проговорила Евпраксия, без тени раздражения. – Прости за вчерашнее, – неожиданно смиренным голосом обратилась она к Дарене, – находник этот, аспид, колыхнул, а тебе досталось.

Вот это да! Сама грозная княгиня прощения просит! Дарена слышала и не верила.

– И еще, благодарствую, что не пожалела для сына моего добра, я про то не забуду, – совсем уж расщедрилась Евпраксия. – Домой пошли, – снова позвала она, – там решать будем, как дальше быть.

А вот действительно, как теперь Дарене быть? Если бы Евпраксия орала, грозила, топала ногами, то можно было упереться, настоять на своем, ну не силой же она ее на княжий двор потащила бы? А что противопоставить этому убийственному смирению? Дарью загнали в угол, и она, ненавидя себя за слабость, все же согласилась вернуться.

«А как бы сейчас ей ответил Микула? Тьфу, с чего это чужак вдруг Микулой стал!»

Глава VII. Зимний град

Микула стоял на костровой башне детинца рядом с посадником Боженом и в рассеянном свете пасмурного дня рассматривал присыпанный снегом град. Крепкий детинец примостился на высоком и крутом холме, мысом выступающем в сторону затянутой льдом Клязьмы. Внутренняя крепость была небольшой и делилась на две части – обнесенные городней княжьи хоромы и малый город, включавший два каменных однокупольных храма, с десяток боярских дворов и округлую площадь посередине. Защищать такую много воев не понадобится. А вот разбросанный у подножия посад, разбегавшийся верткими улочками по оврагам, укреплен был хуже, в некоторых местах крепостную стену заменял обычный частокол, а со стороны воды так и вовсе защиты не было, только наскоро врытые в мерзлую землю заостренные бревна засеки. Зимой река оборачивалась широкой дорогой – заваливай, кто хочешь. Впрочем, старая княгиня наняла Мирошкинича оборонять княжичей, а значит только детинец. Чего тогда голову ломать обороной всего града, вон посадник рядом стоит, пусть у него голова и болит.

Божен, муж лет тридцати пяти, но с ранней проседью в бороде и волосах, не производил впечатление воина – чуть полноватый, с холеными пухлыми руками, скорее привыкшими держать ложку, чем меч. С таким не повоюешь, хотя, как знать, было в нем что-то рачительно-хозяйственное. На все вопросы Микулы – про караулы, засеки и подступы – Божен отвечал толково и со знанием дела.

Микула снова перегнулся через деревянные перила, заглядывая вниз. Торг у подножия княжеского холма наполнялся привычной суетой, по улицам сновали мужички, расчищая проходы от выпавшего за ночь снега. Как там сейчас, дома, там-то снега и в человеческий рост может насыпать? Взгляд невольно скользнул по лежавшим на берегу дном кверху вятским кораблям. Доведется ли отправиться на них обратно? Нет, об этом мыслить сейчас нельзя. Не о том! Старуха не дозволила всех воев Микулы разместить в граде, выпроводила к ловчей стороже. К вечеру должен вернуться Ратша, да сказать, как там, можно жить али нет. С одной стороны, плохо, что не все войско под рукой, с другой, если враг подступится, удобней отбиваться. Уж опытные сотники сообразят, когда из леса надо будет на подмогу прийти.

– Ну, Божен Кунич, расскажи что-нибудь про град свой, – оборотился Микула к посаднику.

– Чего ж тебе рассказать? – недовольно буркнул Божен.

– Ну, откуда град пошел, кто правил? Так, любопытно.

– Град наш великий князь Андрей срубил. Слыхал про такого? – с легким пренебрежением проронил гороховецкий посадник.

– Чего ж не слыхать, слыхал, – пожал плечами Микула. Ему ли не знать про недруга новгородцев?

– Град в удел Успению Пресвятой Богородицы был отдан, во Владимирский собор на кормление дань платить.

– А князья здесь как появились? – Микула и сам не знал, зачем ему все это ведать, может для того, чтобы понять, насколько прочно здесь сидят князья, защищать которых он явился.

– Как великий князь Михалко Юрьич помер, так Всеволод, что Большое Гнездо, в память о любимом брате его сынам уделы раздал: старшому Борису – Городец, а меньшому Глебу, батюшке нынешнего князя Ростислава, – Гороховец, так тут и сидят, – говорил все это Божен с какой-то ожесточенностью, что немало удивило Микулу. Ой, не все здесь так просто!

– А как же Успенский удел? Земля-то церковная, – напомнил ватаман.

– А Богородице мы и сейчас платим, одно другому не мешает, там земли князя, – Божен махнул влево, – а там Успения, – указал он направо, – от того нас Пресвятой Богородицы градом и кличут, нешто не слыхал? – тут уж Божена просто расперло от гордости.

– Слыхал, слыхал, как не слыхать? – решил подпеть Микула. – Добрый град, как я погляжу.

Божен довольно хмыкнул.

«Гордится градом своим, значит, хороший посадник, а коли не все в обороне смыслит, так не ратный, крутится как может, – здраво рассудил Микула. – Сдружиться с ним стоит».

Взгляд Божена устремился куда-то к торгу, а густые лохматые брови удивленно поползли вверх. Микула тоже посмотрел на дорогу от посада, по ней в окружении гридей и челяди, надрывающейся под тяжестью коробов и узлов, шли старая княгиня Евпраксия и две княжны. Пешими, своими ножками!

Старуха, хоть и опиралась на посох, но двигалась довольно проворно. «Хитрая лиса, немощь напускает, когда то требуется», – отметил Микула.

За ней на два шага позади плыли лебедушки – княжьи дочки. Вон та, повыше, уже знакомая байстрючка – шла ровно, словно аршин проглотила, не глядя себе под ноги, ну чистая царица царегородская, не меньше. «Гляди ж ты, распирает ее, что княжья кровь в ней течет. Спесива», – Микула слегка скривился. И сразу же Дарья поскользнулась на пригорке, охнула, улыбнулась своей неловкости, красивой дугой откинула упавшую на грудь косу. «Но хороша, уж этого не отнять», – не смог не отметить молодой ватаман.