Дар ушкуйнику

– Нет… наверное, не знаю, – треснувшим голосом отозвалась Дарена.

От нее все зависело, лишь от нее. И жизнь милой Усти тоже, которой Дарена уже разрушила бабье счастье. Она все разрушает и ничего не может, беспомощная и никому не нужная, строит дом на зыбком основании, чтобы первый ураган снес его и развеял по свету. Ну, погубит себя, так никто и не удивится – как мать, злополучное яблоко от яблони далеко ли катится, а души невинные можно спасти, попробовать спасти… мальчишек смешных, что горку на посаде накатали, Устю, старика Патрикея, да мало ли кого еще.

Дарья подхватила тяжелую шубейку, накидывая на хрупкие плечи.

– У Евпраксии заночую, чудит старая, – кинула на вопросительный взгляд Устиньи и побежала в ночь.

– Сопроводить надобно, опасно, – полетел за хозяйкой наученный горьким опытом Фрол.

– Мои вороги все во Владимир съехали, кого мне теперь бояться? – усмехнулась Дарья. – Спать ступай.

– Но… – начал было Фрол.

– Велю! – грозно прикрикнула Дарена и, отвязавшись от гридя, завернула совсем не в сторону покоев бабки.

Только бы никого не было на карауле, что она скажет его воинам, как они на нее посмотрят? Да плевать! Она летела в пропасть, падала туда, откуда уже не подняться.

Никого на половине ушкуйника из бодрствующих не было. Кажется, ватаман отправил всех караульных в дозоры. Дарья остановилась в полумраке, вспоминая, которая комната Микулы. Эта? А если не она? Стало боязно, подсознание просилось повернуть назад, но разум был слишком упрям. Дарья толкнула дверь, та с насмешливым скрипом отворилась.

Одинокая свеча у изголовья кровати да тусклая лампада в красном углу, широкое ложе – это та самая комната, но в ней никого не было. Дарья выдохнула с облегчением. Ну, она приходила, как сговаривались, кто же виноват, что его где-то носит? Никого, вот и славно, надо уходить. Дарья развернулась на цыпочках.

– Погреть пришла? – откуда-то сбоку раздался голос Микулы, заставляя вздрагивать.

Ватаман тихонько стоял справа от двери, облокотившись о стену и рассматривая гостью бесстыже-откровенным взглядом.

– Пришла, – как можно тверже проговорила Дарья.

– Так чего стоишь? – усмехнулся он, отделяясь от стены.

– А чего ж делать? – срывающимся голосом проговорила Дарья, чуть отступая.

– Раздевайся да ложись, – кивнул он на ложе.

Дверь была открыта и манила сбежать. Совсем не так все происходило, как ранее представлялось. Где же нежность да теплые поцелуи, или то для чистой девы положено? Дарена стояла, не двигаясь.

– Женой не захотела стать, а полюбовницей пришла, – зло проговорил Микула.

– Так нешто ты мне выбор оставил? – тоже разозлилась Дарена.

– Выбор всегда есть, – рыкнул он. – Ложиться-то будешь, спать уж охота? – он нарочито зевнул.

– Дверь затвори.

Дарья скинула шубу на короб, распахнула запону, оставшись в одной сорочке.

– И это тряпье снимай, не люблю того, – равнодушно бросил Микула, затворяя дверь, та закрылась с ворчливым скрипом, словно говоря – грешники вы оба.

Дарена дунула на свечу, комната погрузилась во мрак, лишь в углу неясной точкой мигала затухающая лампада.

Сорочка упала куда-то на пол, обнаженная спина почувствовала мягкий обволакивающий мех. Дарена натянула одеяло по самые уши, уставившись немигающим взглядом в черноту потолка. Сбоку раздавался легкий шорох, это разоблачался Микула. Сердце снова стало отчаянно стучаться о грудную клетку. Ложе чуть прогнулось, принимая хозяина. Микула так же лег на спину, закинув за голову руки, Дарена, чуть повернувшись и скосив глаза, видела его крупный профиль. Так они и лежали, каждый думая о своем. Сердце потихоньку вошло в ритм, на ресницы стала падать дремота.

– Греть-то будешь, али бревном лежать? – долетели ехидные слова.

– Тут не студено, – огрызнулась Дарена, отворачиваясь на другой бок.

– То-то ты в одеяле затерялась, – проворчал Микула, широкой ладонью притягивая ее к себе.

Сердечко снова пустилось вскачь. Дарена брыкнулась, вырываясь, он сделал вид, что отпускает, но как только она почувствовала себя победительницей, снова прижал к себе. Игра его забавляла. «Чего уж теперь?», – про себя вздохнула Дарена, и развернувшись к нему, сама коснулась его губ. Сначала робко, потом горячей, потом до одури горячо, вкладывая в поцелуй весь свой страх, обиду и… взявшуюся откуда-то женскую страсть. Микула растерялся, шумно выдохнул, мурлыкнул довольным котом, шепнул: «Ладушка моя», или Дарене то почудилось. Пара слилась в единое целое, молча, ничего уж не говоря, медленно и болезненно-тягуче, с опухшими губами и ломотой в теле. Горько и сладко одновременно. «Да и ему пусть так будет», – вцеплялась она пальцами в густые кудри, уж как давно ей хотелось то сделать. Он терпел, глубоко дышал и не отпускал, даже когда уж можно было, продолжал крепко держать в объятьях.

– Мне идти нужно, – шепнула она, пытаясь разжать его пальцы.

– Нет, – рявкнул он, зарываясь носом в мягкие пряди ее волос.

– Пусти, скоро челядь пробудится.

Он словно и не слышал, гладил шершавой мозолистой ладонью.

– Не смогу я с тобой по утру обвенчаться, – выдохнул через силу.

– Я про то уж ведаю, – огрызнулась Дарена, – зачем снова напоминать?

– Ничего ты не ведаешь! – сухой лучиной вдруг вспыхнул Микула, резко садясь. – Думаешь, чего моя дружина, до единого ратного, осталась? Помирать за твой град вдруг возжелала? Да остались бы только верные, и сотни бы не наскреб, остальные бы домой утекли. Внушил я им, что тартары не к нам пожалуют, а на Владимир навалятся, чего им по краям рыскать, коли такой лакомый кусок на дороге лежит. Отсидимся до весны в тепле да с богатыми дарами уйдем.

– Так стольный Владимир же – твердыня, куда тем тартарам? – заволновалась Дарена.

– От того пришлось добавить, что старая княгиня плату удвоила, – кашлянул в кулак Микула.

– Но ведь то не правда.

– Да где ж не правда, коли бабка твоя сама давеча сказала – берите, что возжелаете, нешто ты не слыхала? То-то наш поп Олексий обрадуется, как я ему Златые врата для Николы привезу.

– Грабить нас, как те тартары, станете? – презрительно отозвалась Дарья.

– А ничего за просто так не дается, за все платить надобно, у всего своя цена, – сухо произнес Микула, – я людям обещал, они остались.

– Знаю, уж плачу тебе, – холодно произнесла Дарья, отодвигаясь на самый край.

– Да нельзя им узнать, что я ради девки их здесь оставил! Не смогу их твердой рукой держать, разлад пойдет.

– А ты, выходит, ради девки их оставил? – насмешливо проговорила Дарья, в искренность слов полюбовника она не верила.

Он замер, а потом раздраженно произнес:

– Ты там торопилась, так чего ж не идешь?

Она, свесившись с кровати, нашарила на полу сорочку, стала надевать нервным движением, никак не попадая в рукава. Он отобрал, откинул тряпицу прочь, принялся целовать.

– Да сколько ж можно то огнем, то лаской?! Да нешто я чурка деревянная, – с разлету дала ему оплеуху Дарья, звук получился звонкий, отрезвляющий.

– Ну, не смог я сдержать себя, ну, надо было дождаться, пока тартары пройдут, да потом замуж тебя звать, да так бы муж благородный и поступил, а я не таков, мне сейчас тебя надобно… потом может и не быть, а я так тебя и не прознаю.

– Мог бы вот так, как сейчас, про то сказать, я б к тебе и сама пришла, – снова выплеснула обиду Дарья.

– Дождешься от тебя, – буркнул Микула. – Тяжко с тобой.

– Зато с тобой уж так-то легко, как на облаке летаю, – всплеснула руками Дарена.

– Я завтра дозоры расставлять уеду, вернусь через день, может позже… приходи еще… на облаке полетать.

– Я спать буду.

– Ну так я сам к тебе явлюсь.

– Приду. Не надобно ко мне приходить, – возмутилась Дарья. – Да пусти уже!

– Нет, еще немного… немного побудь. Куда ты все время от меня убегаешь. Подарена моя, ладушка.

Только с первыми лучами солнца, хоронясь от челяди, Дарена тихо пробралась к себе. Надобно баню велеть растопить. Стыд должен был душить за все, что сейчас творила, но отчего-то он так и не нахлынул, сколько им так-то любиться, скоро все-равно это закончится. «А если тартары не явятся? – подсказал злой голос. – Коли каждую ночку греть бегать, так и дитя нажить несложно. Он уйдет, про венчанье не больно то верь, нешто ему верить можно? Помнишь ли, как бабка тебе твердила, что такой не женится? Обрюхатит, да утечет на Вятку, а ты что будешь делать, помирать как мать?»