Дар ушкуйнику

– Чаю, княгиня Евфимия восвояси отправлять нас будет, – криво усмехнулся Микула. – Дьячок наш, Терешка, тут напел мне, что полюбовниками они с покойным сокольничим были.

– Хочешь знать, что я про то думаю? – поднял седую голову Вадим. – Так и к лучшему, коли погонит. Уходить надобно, и чем быстрей, тем лучше. Не нравится мне это затишье.

– Дарья обидится, что в беде ее град бросаю, не поедет со мной, – вздохнул Микула.

– Коли повенчаетесь, так куда ей деваться. Муж велел, так водимая должна смиряться. Уж пред другой ты бы и раздумывать не стал, – Вадим и не пытался спрятать в бороде усмешку.

– Пред другой не стал бы, а здесь все кверху дном, – Микула и сам не мог понять почему робеет перед ладушкой. – Напридумывала себе чудо-богатыря, защитника, за того и держится, а как настоящего меня прознает… – он не договорил, лишь прикусил губу. – Я ей пытался об том сказать, а она словно и не слышит.

– Так, коли тебя из града гонят, чего ты сделать-то можешь, али гордости нет? Не нужна помощь Гороховцу, и не надобно. Должна понять. Они ж первые сейчас на ворота нам и укажут.

Все складно вел Вадим, а все ж грызло что-то изнутри, не давая полностью очистить совесть.

Предчувствия не обманули. Это было ясно по осунувшемуся, заплаканному лицу молодой княгини и взгляду, полному ненависти, с каким она встретила Микулу. Надо же, какое горе из-за сокольничего, по мужу так не убивалась?

Старая Евпраксия была мрачнее тучи. Зябко заворачиваясь в шубу, она особенно сегодня напоминала иссушенный ветрами пень. Промеж княгинь на княжеском столе сидел притихший Ярослав, испуганно поглядывая то на мать, то на бабку.

Микула поклонился, вопросительно уставившись на юного князя.

– Ваши люди убили нашего сокольничего, разбой учинив и грехи людские умножив, – срывающимся голоском проговорил Ярослав заранее заученную речь.

– Это я его убил, своей рукой, – Микула с вызовом надменно посмотрел в вспыхнувшее яростью лицо Евфимии.

– П-почто? – запнулся мальчик.

– Заслужил, – не стал уточнять ватаман.

– Нам такая защита не нужна! – вскочила с места Евфимия. – Вон убирайтесь, без вас обойдемся!

– Ты что творишь? Одумайся?! – попыталась одернуть ее свекровь.

– А ты думаешь, ежели чужая рать с полудня сюда подступится, они защищать нас кинутся? Да как бы не так. Первыми утекут, еще и пограбят напоследок. Никто за нас костьми ложиться здесь не станет! А ты дружину на смерть отправила! Защитить некому. Все ты виновата! – Евфимия выносила семейную ссору пред чужими очами, в ее глазах стояли злые слезы бессилия. Если бы могла, так, наверное, накинулась бы на Микулу с кулаками.

– Опомнись, – еще раз уже мягче попыталась достучаться до разума невестки старая княгиня. – Нельзя их отпускать сейчас, надобно хоть вестей дождаться.

Евфимия, не обращая внимания на Евпраксию, слегка толкнула сына в бок, мол, сказывай, как учила.

– Вам лучше уйти, – густо покраснел Ярослав.

– Хорошо, – легко согласился Микула, – сани соберем, плату за брошенные здесь кораблики и за простой получим, и выедем.

– Какая вам плата?! Душегубы, ироды! – вконец разъярилась Евфимия.

– Уймись! – стукнула посохом Евпраксия, поднимаясь. – Сбирайтесь неспеша, сколько надобно. Все заплатим, – скрипуче пропела она.

– Вот своим добром и расплачивайся, байстрючки серебро отдай, а князь ничего им не должен, он их не звал, – прошипела невестка.

– Да будет так, – на удивление легко согласилась старуха.

Ответить Евфимии было нечем, и она лишь кисло улыбнулась.

Микула, излишне вежливо поклонившись, удалился со своим сотником, оставляя семейство враждовать дальше.

Темными мрачными переходами ватаман и сотник зашагали вон из княжеских хоромов. Так же темно и муторно было и на душе у грозного ватамана. «Разберусь, – пробормотал он. – Время-то еще есть, может что решится». Впереди еще предстояло главное дело, а солнце уже заваливалось к закату.

– Ну что ж, сбираемся? – кашлянул Вадим, вырывая Микулу из потока мыслей.

– Погоди. Может еще старуха верх возьмет.

– Уходить надобно, ватаман, уходить, – продолжал настаивать Вадим.

Микула хотел ответить, но тут из-за одного из резных столбов внезапно вышла на них Соломония. Было ощущение, что она поджидала в маленькой засаде бывшего нареченного. Микула чуть сморщился, тревожно оглядываясь. Совсем не время один на один встречаться с Солошкой, коли с Дарьей вышел разлад, ведь все разнесут чужие языки, да не так, как было, исказив до неузнаваемости. Стены здесь худые, что решето, раз вымолвленное словечко сразу утекает в нужные уши.

Микула торопливо поклонился, собираясь обойти княжну бочком. Вадим, заметив его движение, насмешливо фыркнул.

– Ты уходишь? – дрожащим голосом проговорила Соломония.

– Мать твоя гонит, – сухо ответил Микула.

– Возьми меня с собой, – выпалила Соломония, не смущаясь присутствия сотника и пытаясь взять бывшего нареченного за рукав.

– Зачем? – обдал ее холодом Микула.

– Я хорошей женой буду, послушной, ласковой, какой скажешь, – уставились на него синие озера очей. – Возьми меня с собой.

– Зачем тебе-то со мной? – почти по-отечески проговорил Микула, смягчаясь.

– Люб ты мне, вот полюбился и все тут, – быстро проговорила Соломония, слегка краснея. – Ночи не сплю, все об тебе думаю. Возьми княжну, как хотел.

К досаде Микулы Вадим поспешил уйти, оставляя их с Соломонией одних меж резных столбов.

– Я, как девки-то любят, ведаю, – надавил взглядом Микула, – а чего вот тебе от меня надобно, понять не могу.

Соломония тоже досадливо поджала губы, по ее простоватому лицу Микула видел, что она раздумывает – настаивать на своем или перемениться. Время уходило.

– Благослови Бог, княжна, – еще раз раскланялся Микула, прорываясь к выходу.

– Боюсь я здесь оставаться! Страшно мне. Жить хочу, – всхлипнула ему в спину Соломония.

Микула обернулся. Пред ним стояла испуганная, бледная совсем девчонка. Сердце тронула жалость. Но чем он мог ей помочь? Ничем. Выбор сделан, он уйдет в непроходимые леса, подальше от стрел поганых. А может попытаться отправить баб из княжеской семьи к Торжку или даже к Новгороду…

– Думаешь, ты ей люб, а она порченная, – голосом своей матушки с ненавистью проговорила Соломония.

Микула нахмурился, что-то мутное и едкое стало закипать в жилах.

– Она с Веданом была, – выдохнула Соломония. – Спроси у любого, как они, пока ты не объявился, за ручки прилюдно держались. Всем про то ведомо. Вот здесь, у этого столба я их сама заставала, – Соломония размашисто перекрестилась, в знак своей правоты.

Микула молчал, изучая пухленькое по-детски щекастое личико.

– А потом ей бабка сказала, что жениха ей на Вятке нашла, так она сокольничему от ворот поворот дала, а Ведан разъярился и при воях своих снасильничать ее хотел. Правильно ты его убил, туда ему, блуднику, и дорога! А ей в монастырь каяться, а не под венцом стоять! Все про то знают, все, любого спроси. Стала бы я врать, коли легко узнать, что то ложь? Порченная. Зачем она тебе?

Микула медленно приблизился к Соломонии. Лицо ватамана посерело, а у волчьих глаз появился особенно дикий блеск. Княжна вжалась в столб, испуганно хлопая ресницами.

– Еще раз кому такое скажешь, следом за тем Веданом со стены полетишь. Поняла ли? – надвинулся он на притихшую девку.

Соломония смогла лишь слабо кивнуть.

Больше юную княжну Микуле было не жаль. Ну и семейка. Быстрей надобно вырываться из этого удушливого вертепа.

– Что стряслось-то? Лица на тебе нет, – озадаченно спросил ожидавший его на крыльце Вадим.

– Ничего, спешить надобно, – не стал объяснять Микула, ошалев от поступка бывшей нареченной.

«А если она не соврала, уж больно страшная ложь? Если у ладушки чего было с этим сокольничим, смазливая был сволочь, по таким девки сохнут? – зашевелились гадкие мысли. – Ну, не до плотских утех, а за ручку все ж держались, да может и целовались тайком». Грудь оцарапала до этого неведомая ревность, она острыми зубами начала жрать любовь изнутри. «Мало ли, чего там было», – огрызнулся сам на себя Микула, отгоняя дурное. «А если все же было?» – усмехнулась ревность, вгрызаясь в сердце. «Да нет, дьяк нашептал, что Ведан при всех в том меня винил». «Так от себя подозрение отводил, от того при всех и шумел». Все сходилось. «А коли и так. Что с того? Все равно уж решил, назад ходу нет. Теперь уж сам проведаю – было у них али не было. Сколько ж можно облизываться да ночами крутиться? Не такой я хороший, как ты мнишь себе, ладушка. Не защитник я, а охотник».