Дар ушкуйнику

Боевой настрой не вернул душевного равновесия, Дарена крепилась из последних сил. Как во сне добралась она до своей горницы.

– Хозяюшка, что стряслось, на тебе лица нет? – захлопотала вокруг нее Устинья, помогая разоблачаться.

И тут плотину прорвало, обвив Устю руками, Дарена судорожно разрыдалась на ее плече. Устя не пыталась успокоить, только гладила по головушке свою бедовую хозяйку и давала той в волю выплакаться.

– Никому я не нужна, Устя, никому. Одна, – простонала Дарена.

– Ну как же одна, хозяюшка, а мы, челядь, а Дедята, а милостивая боярыня Матрена Михалковна? Да мы все в тебе души не чаем, солнце ты наше ясное.

– Не нужна, – с горечью повторила Дарена, вспоминая жухлые, что трава в сентябре, очи. – Не нужна я ему, – совсем уж тихо поговорила она.

– О-о, вона как, – догадалась Устинья. – Ну, поплачь, поплачь, такая уж у нас бабская доля.

Глава X. Иней

Встречу княгиня Евпраксия назначила Микуле в церкви, не в большом Успенском соборе, а в той, что поменьше, Николая Угодника. Беленый каменный храм стоял, притулившись к княжеским хоромам. Аскетичные стены без лепного узорочья опоясывал лишь аркатурный пояс, зрительно вытягивая приземистую церковь. Микула низко поклонился надвратной иконе своего небесного покровителя, троекратно перекрестился и вошел внутрь.

В церкви было студено, от дыхания шел пар. Узкие оконца пропускали пучки света, сходящиеся на мозаичном полу. Лики святых торжественно-строго взирали с небесно-синих стен на вошедшего. Свечи горели только в поминальном кануне перед распятьем.

У кануна недвижимо стояла сама Евпраксия, тяжело опираясь на посох. Сейчас она казалась особенно древней – вековой ствол увядающего древа. Рядом, разглядывая фрески, бродил княжич Ярослав. Время от времени он тяжело вздыхал и поглядывал на окна, видно желая поскорее улизнуть на двор. Больше никого в храме не было.

Микула мягкой походкой кота прошел через притвор, кашлянул, привлекая внимание. Княгиня и княжич обернулись.

– Здрав будь, светлая княгиня, – поклонился ватаман, – здрав будь, княжич, – так же отдал он должное Ярославу и замолчал, выжидая. Пусть княгиня сама начнет разговор.

– Слышала я, что люди твои постоя в посаде ищут, – совсем не с того, о чем думал Микула, начала Евпраксия. – Али не по нраву на ловах сидеть?

– Одичать в лесах непролазных боятся, – скривил губы в усмешке ватаман, про себя досадуя, что Ратша не смог провернуть дело по-тихому.

– Так чего же там сидеть? Давайте на Муром идти, батюшку спасать! – подлетел к Микуле Ярослав.

– Не встревай, когда не просят, – одернула унука княгиня.

– Но время-то уходит! Уходит! – с мольбой в очах посмотрел на взрослых мальчонка. – А я слыхал, что при великом князе Всеволоде двух князей ростовских в порубе ослепили… А если и батюшку ослепят, как же он без глаз будет?! На Муром надобно идти, чего же вы медлите?! – мальчишка жадно глотал холодный воздух, от волнения тряся подбородком. – Бабушка, ну ты же для того ушкуйников вызвала.

Микула внимательно смотрел на княгиню. Она хранила молчание, лишь крепко до белых костяшек сжимая посох.

– Ну, что же вы молчите?! Да как вы можете?! – продолжал распаляться Ярослав, изнывая от бессилия.

– Молчи! – прикрикнула бабка. – Пойдем, – кивнула она обоим, и шаркающей походкой побрела к правому пределу. Толкнула дверь, широко растворяя.

Перед Микулой открылись беленые пустые стены с единственной иконой в углу и чадящей под ней лампадой.

– Масло поменять надобно, негодное подлили, – пробормотала Евпраксия, отступая в сторону и открывая большую долбленую колоду-гроб.

Гроб был открыт, в нем лежал красивый мужчина средних лет, с утонченными чертами лица. Брови и ресницы убелил иней, мелкие снежинки поблескивали в русых волосах. Покойник едва уловимо был похож на Дарью, то же очертание пухлых губ и контуры скул, или Микуле это только померещилось. От подмеченного сходства неприятно дернуло в груди. «Вот и князь Ростислав, нашелся».

Микула невольно повернулся в сторону Ярослава. Полными отчаянного ужаса глазами мальчик смотрел на покойного отца и не мог произнести ни слова. Парнишку шатало, еще немного и он упадет. Микула сгреб его в охапку, прижал к себе:

– Поплачь, поплачь, княже. Не таись, потом нельзя будет.

Ярослав завыл как осиротевший щенок.

– Как сохранили? – не смог удержаться от вопроса Микула.

– В леднике лежал. А теперь уж и здесь можно… зима, – Евпраксия поежилась, подошла к гробу, заботливо стряхивая налипшие снежинки с волос сына.

– Как нашли?

Про то, почему скрывали, Микула не спрашивал, и так ясно – пропавший князь – все же считался живым правителем, и к его уделу тянуть руки другим князьям возбранялось, «всяк да держит отчину свою», а вот как объявят умершим, тут и начнется дележ, и малолетним сыновьям Ростислава может ничего и не достаться. Без крепкого войска, да еще и при враждебности самого гороховецкого люда, Ярославу на столе отца не сидеть. Объявив сына пропавшим и распустив слухи о муромском затворе, Евпраксия выиграла время.

– В лесу нашли, – хрипло ответила княгиня, за руку оттягивая Ярослава от Микулы, – один лежал, в сердце его вороги ударили, от того и умер… где дружина, не ведаю. Может, они его и порешили, да утекли.

– Отчего ты веришь сокольничему? – вспомнил Микула рассказ Дедяты.

– Потому, что то мой человек был, я его за князем приглядывать отправила, а они, злодейство замышляя, его в тумане кинули. Впрочем, не здесь об том, – прервала она саму себя. – Решилась я. Тут, у гроба, ряд заключим: ты до лета здесь со своей дружиной простоишь, град для князя Ярослава сохраняя… – она замолчала.

Ярослав поежился от нового прозвания, беспомощно глянув на покойного отца.

– Ступай к матери, – приказала мальчику Евпраксия, – скажи, завтра отпевать будем.

Ярослав, размазывая по щекам слезы, побежал прочь. Микула с сочувствием посмотрел новому князю вослед, вспомнилось, как мальцом, он сам, забившись в сено при конюшнях, горько рыдал, оплакивая своего батюшку. Отца прозвали Мироном, как великого прадеда, в надежде, что он возродит угасший род, не получилось, не успел. Теперь ношу взвалил на плечи Микула. Да по силам ли? Недобрые воспоминания всколыхнули душу, вызывая жалость и к Ярославу. Рано придется повзрослеть этому бойкому отроку.

– Тогда и повенчаетесь с Соломонией, – долетели до Микулы слова старой княгини. – Ты службу, я унуку, и не раньше. Таково мое слово. Твой очеред решать.

– Да будет так, – легко согласился Микула, отчего-то обрадовавшись, что венчаться не придется так скоро.

– Ну, ступай, – властно приказала Евпраксия.

Микула не стал поперек грубить на высокомерие княгини, а тихо вышел, оставляя чужую мать один на один со своим горем. Железная Евпраксия слез никому показывать не собиралась, и он за то ее уважал.

Выйдя в хмурый ноябрьский день, Микула расправил плечи, стряхивая тяжесть увиденного, наклонился, пятерней зачерпнув пушистого снега, обтер лицо, наслаждаясь свежестью. «Ну, у них свои печали, у меня свои заботы».

Широким шагом ватаман побрел на княжий двор, но не через главные ворота, а за теремом, чтоб сразу выйти к своей половине. Утоптанная тропинка вела мимо конюшен и псарни. Кони у гороховецких князей были справными – высокие тонконогие красавцы, с густыми гривами и точеными породистыми мордами. Микула остановился поболтать с местным конюхом, крепким сухим стариком с узкими степными глазами и редкой седенькой бородкой. Вначале на вопросы чужого боярина конюх отвечал неохотно, глядя исподлобья, но Микула не зря был ватаманом, людей он чувствовал. Слово за слово, и вскоре старик уже расслабленно рассказывал: и откуда коняшки, и сколько князь за них отдал, да чем их кормят. Высокомерный с ровней и князьями, Микула с людом мог быть легок и прост. Выпросив у конюха гребень, он, поглаживая гнедого жеребца, сам принялся чесать гриву, приговаривая: