Страница 35 из 39
— Надя, дорогая! Верь, что лучше друзей, как вы все, не найти мне… И если я еду — так верно уж крайность заставляет!
Надежда Александровна пожала плечами.
— Какая же это крайность, Остя? Живешь ты у нас не со вчерашнего дня, и никакой необходимости уезжать не предвиделось. Не далее как вчера ты и не поминал об этом — и вдруг… ни с того ни с сего! Ты скрываешь от меня что-то — грех тебе!
— Надя, Надя, — взял он сестру за руку, — тяжело мне, родная моя, но не могу я поступить иначе: это было бы подло, зло, отвратительно!
— Что такое? — тревожно спросила Бирюкова, — подло, зло!.. Да объяснись ты ради Бога — я ничего не понимаю.
— Надя… хотя и тяжело мне признаваться в этом (он провел рукою по лбу), но от тебя я не скрою: я увлекся… я полюбил…
Последние слова Орест сказал почти шепотом и наклонил голову.
— Настю? — воскликнула пораженная Надежда Александровна.
— Да, — чуть слышно проговорил Осокин. — Но это бы еще ничего, если бы несчастие обрушилось только на одного меня, но, кажется… и она также…
— Боже мой! И ничего-то я не заметила!.. Гадкая эгоистка! Предалась своему счастию и дала созреть возле себя несчастию других! Но разве нельзя, Остя, — помолчав, быстро прибавила она, — похлопотать о разводе?.. Софья Павловна, я думаю, даже очень рада будет… в особенности, если ей предложат известную сумму.
— Об этом и думать нечего! — уныло возразил Орест, в уме которого тотчас же мелькнула мысль, что хлопоты о получении развода стоят дорого, что Софья Павловна дешево свое согласие не продаст, что денег у него нет, а взять их у сестры он не согласится ни под каким видом.
— Почему же нет? В то время, когда Владимир Константинович был жив, ты хлопотал о разводе меня с ним, а теперь для себя не хочешь и пальцем пошевелить?
— Нельзя, Надя, — коротко обрезал брат.
— Вздор! И можно и должно. Я ведь знаю, что у тебя на уме: для развода нужны деньги, а у тебя их нет; у сестры же позаимствоваться не желаешь!
— Позаимствоваться! Скажи лучше взять без отдачи, потому что возвратить мне будет нечем: и усадьбу продам — немного выручу, а у Софьи Павловны аппетиты большие!..
— Не грех было бы, Остя, из того огромного состояния, что ты мне передал, взять обратно хотя часть.
— Надя! — пылко перебил ее брат. — Не говори так… Не искушай меня… Деньги эти я тебе бросил… и совсем не из каких-нибудь высших целей, а просто потому, что, по моим понятиям, я не должен был брать их. Никакой тут заслуги нет, и нечего меня возвеличивать… Вчерашний вечер доказал, что я за дрянное создание… Я поступил глупо, гадко, как какой-нибудь безнравственный мальчишка!
И Осокин передал сестре все, что в последнее время произошло между ним и Настей.
— Позволь же мне теперь сказать несколько слов, — начала Надежда Александровна, когда Орест кончил:
— Настю ты любишь, она тебя тоже… Как же поворачивается у тебя душа губить любимое существо из-за того только, чтобы не изменить своей идее? Не эгоизм это разве?.. Вот где жестокость-то, Остя, а не в том, что, сам того не подозревая, ты увлек девушку. Подумай только: что будет с нею, когда ты уедешь? Какими горькими слезами станет она тебя оплакивать?.. Остя, Остя! Знакомо мне все это… Сродни мне те страдания, которые она теперь испытывает, те муки, которые ее ожидают!
— Полно Надя… не терзай меня! — молил ее брат. — Или ты думаешь, мне не тяжело?
У него слезы стояли в горле, и болезненно ныло и замирало сердце.
— Почем ты знаешь, — не обращая внимания на слова Ореста, продолжала Бирюкова, — что она не посягнет на свою жизнь? Отчаяние до всего доводит!.. Что ответишь ты тогда своей совести, когда она упрекнет тебя в трагическом конце Насти?.. Будет служить идее, Остя… Бери счастье, благо оно само идет в руки… Не губи себя и другое дорогое тебе существо!
Осокин ничего не отвечал на горячую речь сестры; только еще ниже опустил голову, еще глубже задумался. Словно нож всадили ему в сердце и медленно им поворачивали то в ту, то в другую сторону.
— Остя! — окликнула его Надежда Александровна. — Родной мой! Послушайся меня хоть раз в жизни… Дай мне насладиться твоим счастьем!
Она в слезах бросилась к нему на грудь и уговаривала его самыми нежными именами.
Орест вскинул голову: лицо его было бледно, глаза потухли. Он нервно протянул сестре руку и крепко, несколько раз пожал ее.
— Спасибо, Надя, за дружбу; вижу, что ты меня любишь… Но прощай, после обеда я еду.
Он тихонько освободился от ее объятий и быстро встал; Бирюкова удержала его:
— Постой… я совсем и забыла… Ведь ты можешь, и не платя денег Софье Павловне, потребовать развод: она на глазах всех бросила тебя и живет открыто теперь с Огневым.
— Трудно все это доказать… они за границей… Да и шевелить эту грязь, иметь дело с подьячими — претит мне! Ведь она все-таки моя жена!
И торопливо, не глядя на сестру, молодой человек вышел из комнаты.
В тот же день, поздно вечером вот что происходило в спальне Надежды Александровны: хозяйка, в ночном капоте, сидела на диване грустная и расстроенная, а возле нее, прислонившись к ее плечу, молча рыдала Настя, тщетно стараясь остановить набегавшие слезы. На дворе выл ветер, дождь хлыстал в окна и, время от времени, слышались отдаленные, глухие раскаты грома.
— Настя, друг мой, полноте, — ласково говорила Бирюкова, проводя рукой по волосам девушки. — Вспомните, что вы еще молоды…
— Что тут года — они ничего не значат… Тут жизнь вся, жизнь переломилась! — прерывистым голосом возражала Завольская, истерически всхлипывая.
— Взгляните на меня, Настя: я тоже была несчастлива; но вера в лучшую жизнь поддержала меня и, слава Богу, что я не поддалась отчаянию, не сгубила себя: не видать бы мне теперешнего счастия!.. Ну успокойтесь, голубчик мой… помните: никто как Бог!
— Ему я и снесу свое горе! Что делать мне здесь, добрая Надежда Александровна, мне, разбитой, уничтоженной, среди живых людей, у которых у всех есть цель в жизни, милые сердцу существа, которые и радуются с ними, и страдают?
— Не все счастливы, Настя: много мучеников в числе этих живых людей! И хотя иные безропотно, другие с проклятиями, а все же несут свой крест!
— И я возьму его, подняла голову девушка, — и понесу безропотно, но не здесь, не на людях, а вдали от них!
— Вы хотите идти в монастырь? — с глубокою печалью взглянула на нее Бирюкова.
— Да, — беззвучно проронила Настя, — я решилась.
— Но, бедная вы моя, знаете ли вы, на что идете? Известна ли вам та жизнь, которая вас ожидает? Ведь это самоубийство!
— Не могу я жить у вас, не могу! — с сильным горловым спазмом воскликнула Завольская. — Простите… за все, что вы сделали… я…
Сильные рыдания заглушили ее слова.
— Понимаю я вас, Настя, — сквозь слезы проговорила Надежда Александровна. — Вам нельзя жить у меня… вам тяжелы будут воспоминания, разговоры о брате, сведения о нем… вы хотите разом оторваться от всего этого… Не живите у нас… мы найдем вам и место и труд… Только, ради всего на свете, не идите в монастырь!
Она нежно поправила растрепавшиеся волосы девушки и поцеловала ее в лоб.
— Не целуйте меня, — быстро выпрямилась Завольская, — не стою я ваших ласк! Я низкая, бездушная эгоистка!
Бирюкова удивленно взглянула на нее.
— Да, — порывисто сдвигая с лица волосы, продолжала Настя. — Я не могу видеть людского счастья… ни вашего, ни чьего! Мне душу воротит отданная ласка, нужный ответ… я завидую!
Она снова упала на грудь Надежды Александровны и истерически зарыдала.
К утру у Насти открылась сильнейшая горячка.
XI
Пять лет прошло после описанных событий; раскидала судьба наших знакомцев по разным местам обширной России: Надежда Александровна с мужем переселилась в Москву, чтобы иметь возможность следить за обучением своих старших детей, Настя томилась в одном из уединенных монастырей сурового севера, Орест служил бухгалтером в N-ском банке. Пройдя последовательно чуть не все банковые должности, Осокин скоро выдвинулся вперед знанием дела, способностями и добросовестностью в труде; его искали, им дорожили. В описываемое нами время дела его окончательно поправились: он стоял прочно, получал прекрасное содержание, в работу втянулся. Но в душе Ореста было пусто: ничто не согревало ее, не разнообразило его сухую, трудовую жизнь. Сегодня в банке, завтра в банке, цифры и публика; публика и цифры — вот в чем проходили дни, недели, месяцы… А дома — один-одинешенек, или с тяжелыми думами о прошедшем или опять с тою же механическою работой!