Страница 24 из 39
День спектакля был совершенным торжеством для Софи: эффектная роль, осмысленная, бойкая игра, туалет — все сгруппировалось для того, чтобы выставить в полном блеске и без того красивую женщину. Вызовам, рукоплесканиям, комплиментам не было конца. Осокин был в восторге; как безумный влетел он в антракте на сцену, целовал руки жены и радовался как ребенок. Софи тотчас же надумала воспользоваться подобным его настроением: она отвела Ореста в сторону и ласково, заискивающим тоном, сказала ему:
— Знаешь что, Орест… ссора твоя с Огневым ставит меня в крайне неловкое положение: все спрашивают, что вышло между вами… я не знаю, как и отвечать.
Осокин нахмурился.
— Ссоры у меня с ним никакой нет, а попросту я не хочу кланяться подобному мерзавцу.
— Против тебя лично он ничего не сделал, ты же первый ответил дерзостью на его поклон.
— Но эта дерзость в то время была одобрена тобой?
— Я и теперь скажу, что с Огнева иногда не мешает посбить спеси; но с тех пор прошло уже довольно времени… можно бы и оставить это… И для Нади было бы лучше, чтобы весь этот вздор поскорее забылся, а то теперешние отношения ваши дают только пищу для сплетен и больше ничего.
— Чего ж ты от меня требуешь? — серьезно спросил Орест.
— Огнев желает выразить тебе свое глубокое сожаление о сделанной им глупости…
— Не глупости, а оскорблении, — поправил Осокин. — За подобные вещи мужья, конечно не Бирюковы, кровно расплачиваются!
— Ну, о оскорблении… Он сделает тебе визит и…
— Визит?!.. Нет, уж этого не будет! Извинение его я принять могу, а от посещения прошу уволить!
— Подумай, Орест: ведь могут сказать, что оттого ты не принимаешь Огнева, что история его с Надей все еще не кончена или, чего доброго, — здесь ведь мастера на выдумки, что ты из-за меня его опасаешься!
Софи улыбнулась и нежно посмотрела на мужа; но взгляд этот пропал даром.
— Пусть говорят, что хотят, а Огнева я не приму. Тебе я не навязываю своих мнений: ты можешь по-прежнему продолжать знакомство и с ним и с Соханской, хотя странен немножко такой разлад между мужем и женой в оценке личностей.
Он поцеловал руку Софи и пошел со сцены, далеко уже не такой веселый и счастливый, каким входил на нее; желание жены видеть Огнева у себя в доме почему-то беспокоило его. Ему вдруг припомнилось, что то же или почти то же почувствовал он в собрании, когда Огнев весело болтал с Софи, когда разбитная дама указала на нее, как на предмет страсти губернского льва. «Но ведь это ревность! — мысленно воскликнул Осокин и сам ужаснулся, как мог он дать волю своим размышлениям, позволить возникнуть в своем сердце таким подозрениям. — Кто дал мне право унижать женщину, ни в чем неповинную?.. Какая низость!» И ему действительно сделалось стыдно самого себя за свои нечистые помыслы; он постарался отогнать их и, с полнейшим вниманием, стал слушать пиесу.
Софи нисколько не рассердилась на мужа за его отказ принять визит губернского льва: «Все к лучшему, — рассуждала она. — Мы будем встречаться у Ketty, и эта таинственность еще сильнее возбудит ревность Ореста».
Но молодая женщина и не догадывалась, что план, созданный ею, как нельзя более приходился на руку Огневу и Соханской, и что именно этою-то таинственностью она попадала в ловушку, которою те не замедлят воспользоваться.
По уходе Осокина к жене его подошел Леонид Николаевич. Софи похвалила его игру.
— Я сам чувствовал, что у меня хорошо выходит, — отвечал он.
— Вот как!
— Да, потому что я вошел в роль; вы, Софья Павловна, хоть кого наэлектризуете!
Осокина слегка покраснела.
— Trêve de compliments![157] — улыбнулась она. — Я уже довольно их наслушалась.
— К сожалению, это не комплимент, а горькая правда! — вздохнул Огнев.
— De quel ton vous me dites cela![158]
— Лучше было бы не наэлектризовываться! А то что же? Кончится сегодняшний вечер, а с ним и мое мимолетное счастие!
— Как заметно, что вы часто упражнялись в разных declarations[159]! — иронически заметила молодая женщина.
— Если б вы знали, Софья Павловна, как я был обрадован переменой вашего обращения со мной: мне так тяжело было переносить ваше пренебрежение!
— Право? — усмехнулась Осокина.
— Вы мне не верите… Вы думаете, что перед вами прежний фат, — вы как-то дали мне это название — qui passe son temps a debiter des compliments banals a toutes les femmes[160], — нет, Софья Павловна, брак ваш сильно встряхнул меня. Comme c'est juste[161]: тогда только и оценишь, как следует, когда потеряешь!
— Voyons un peu[162], М-r Огнев: к чему эти иеремиады?
— Они вырвались помимо моей воли… Простите!
Он церемонно наклонился.
— Ну что ваш процесс? — после небольшой паузы, переменила разговор Софи.
— Тянется.
— Есть надежда на благоприятное для вас окончание?
— Даже большая, как пишет мой адвокат… Mais pardon…[163] вы исполнили мою просьбу?
— Какую? — небрежно спросила Осокина.
— Относительно вашего мужа?
— А!.. Да, исполнила.
— Et votre mari?[164]
— Ne veut pas vous recevoir![165]
Франта передернуло.
— Je m'attendais a cela…[166] Он не может простить мне моего ухаживания за вами!
— Напрасно вы так думаете: муж мой не настолько мелочен, и в доказательство этого я играю и говорю с вами.
— Через полчаса это будет уже в прошедшем! — вздохнул Огнев.
— Даже ранее, — улыбнулась Софи, — я сию минуту ухожу в уборную: моя роль актрисы кончилась.
Она подала Огневу руку, которую тот осмелился хотя и слегка, но выразительно пожать.
— Mes affaires vont mal, — улучив минуту, пожаловался Леонид Николаевич Соханской, — cet ours ne veut pas me recevoir![167]
— Raison de plus[168], чтобы Софи захотела вас видеть! Потерпите немного, и мы все это устроим… Сколько я могла заметить, Софи что-то затевает и, если я не ошибаюсь, оборвется на своих затеях?
III
Две недели прошло со дня любительского спектакля, и в домашней жизни Осокиных не случилось ничего достопримечательного. Софья Павловна скучала, ездила к Соханской, где почти всегда, как бы невзначай, встречалась с Огневым, навещала родителей и Татьяну Львовну и весьма ловко запускала им крючочки насчет деспотизма и нелепых идей мужа, разыгрывая из себя будущую мать, сильно беспокоящуюся о печальной участи своих детей. Татьяна Львовна, и без того сокрушавшаяся о блажи Ореста, принимала сторону политичной племянницы, утешала ее, как могла, но вместе с тем, выпевала ей и то, что имела на сердце против Павла Ивановича.
— Остя — блажной, слов нет, — говорила она, — но и папенька твой не особенно хорошо поступает: как, скоро год минет, а он хоть бы вот эстолько за тобою дал! Ведь, не рассердись Соня, а люди говорят, что все-то приданое твое в кулаке унести можно — ну хорошо разве это?
Софья Павловна и сама прекрасно понимала, что это не хорошо; что гораздо приятнее бы было заполучить от папаши хотя малую толику, эдак тысяч двадцать примерно, но вместе с тем она знала и то, что Павел Иванович себе на уме и что почти бесполезно заводить с ним подобную материю. Татьяна Львовна, однако, убедила племянницу попытать счастья — и вот, однажды Софи заметила старику, что в городе чуть не в один голос кричат о его скупости и дурной привычке не держать данного слова.
— Репутация моя, Софья Павловна, сделана, — гордо возразил Ильяшенков, — и не в шестьдесят слишком лет заботиться мне о городских сплетнях. Два-три негодяя не подорвут составившегося обо мне десятилетиями хорошего мнения! Что я сказал — от того не отказываюсь: умру — все ваше.
Тем разговор и кончился; почтеннейший Павел Иванович вновь посулил дочери журавля в небе, а дать синичку в руки считал преждевременным: очень уж сжился его превосходительство с сей милой пташкой.