Страница 2 из 39
Вторая дочь Юлия совершенно не похожа на сестру: она недурна: ее темно-синие глаза и общее выражение лица симпатичны, но лень и апатия проглядывают во всех ее движениях. Так вот и кажется, что ей и думать, и говорить, и переступать с ноги на ногу — все лень; редко когда она одушевится и жизнь мелькнет в ее чертах. Юлии девятнадцать лет, она блондинка, довольно полна и, подобно сестре, высока ростом. Клеопатра, или Cle-Cle, меньшая дочь, — бойка, настойчива, а на счет ловкости — и проведет и выведет. Среднего роста, худенькая, с большими черными глазами и вздернутым носиком, с вечно игривой усмешкой на губах — она не столько хороша, сколько пикантна.
Представив читателю в общих чертах семейство Ильяшенковых, мы введем его теперь в их элегантные покои во время утреннего приема.
У Анны Ильинишны две-три дамы и несколько мужчин. Пьют кофе. Павел Иванович, безукоризненно одетый, сановито усевшись в кресле, покуривает сигару и толкует о злобе дня с одним из местных тузов. Cle-Cle, на козетке, болтает с белокурым юношей в «смокинге» и жилете с огромным вырезом. Юлия молча глядит в окно. Возле Софьи Павловны, небрежно развалясь и поигрывая часовою цепочкой, сидит красивый молодой человек лет под тридцать с длинными русыми бакенбардами, pince-nez[2] на носу и с большим апломбом во всей фигуре; самодовольство так и разлито по его лицу, проглядывает во всех его движениях; это русский покоритель сердец, Леонид Николаевич Огнев.
— Откуда достали вы эту прелесть? — спрашивает Софи, повертывая в руках букет из белых и розовых камелий. — Какие нежные и вместе с тем яркие цвета!
— Faible comparaison des lys et des roses de votre adorable visage![3]
— Высокопарно уж очень! — улыбнулась девушка.
— C'est triste mais c'est vrai![4] — пожал плечами лев.
— Qu' est-ce qui est triste?[5]
— To, что божественный образ, сводящий с ума бедных смертных, — не есть зеркало души!
— Что же, душа хуже?
— Сравнить нельзя: душа — камень, лед!
Софи рассмеялась.
— Нет льда, который бы не плавился?
— Ах, — комично воскликнул Огнев, — я пылаю, как вулкан — и что ж: je me consumes, sans meme re-chauffer la glace![6]
— Повысьте температуру!
— Чтобы окончательно обратиться в пепел?
— Пепел ваш соберут в урну и прольют над ним обильные слезы!
— Triste consolation!..[7]
— Представьте себе, chere[8] Анна Ильинишна, — раздавалось в дамском углу, — какая хитрая Светляева: она только дурачит всех, рассказывая, что не ухаживает за губернаторшей… Уверяет, что до нее ей никакого нет дела, что муж ее вовсе от губернатора не зависит, что все знакомство их с губернаторским домом ограничивается визитами, а между тем посещает ее entre chien et loup[9], чтобы не видели!.. Мне это экономка губернаторская рассказывала… И супруг такой же: хвастается тем, что никогда не провожает на вокзал губернатора, что считает это для себя унизительным, а сам исподтишка, перед его отъездом, ездит к нему извиняться, отговариваясь то службою, то нездоровьем!
— Я наверно знаю, — подхватила другая дама, — что Светляев последнюю награду себе выпросил, а между тем постоянно критикует и бранит, конечно, за глаза, губернатора!
— Я очень рада, — заметила хозяйка, — что сына этой гордячки и злюки Березкиной выгнали из университета: чего-чего она про свое детище и не пела! И талантливый-то он, и чуть не будущий министр! Остальной молодежи куда до ее Гриши!.. Ну вот теперь, куда она этого прославленного гения денет!
— И осень же у нас, — говорил губернский туз Павлу Ивановичу, — дожди, холод, грязь… Дороги ниже всякой критики, земские лошади еле ноги переставляют. Я на днях ездил по службе за сорок верст — думал не доеду!
— В каком уезде?
— В С-ком.
— Ну, там дорожный вопрос на последнем плане… Больше высшими матерьями гг. гласные занимаются… Да что о земстве говорить, когда у нас в городе мостовые нарочно худо содержатся, чтобы экипажным мастерам доход доставить!
— С нетерпением жду я земского собрания, — восклицает белокурый юноша, — ведь это, M-lle Cleopatre, мое первое выступление на арену общественной деятельности!
— Что же речи говорить будете, — тонко усмехнулась Cle-Cle.
— Если придется — отчего же нет!
— Но вы разве знакомы с земским делом?
— Положим мало, но ведь это знакомство так скоро приобретается… чтением докладов, разговором со старыми земцами.
— Но ведь нужды-то населения надо знать, с бытом-то его надо познакомиться?
— Надо главное попасть в нерв, уловить настроение собрания в известную минуту и затем суметь вовремя промолчать, вовремя разгореться…
— И все это в унисон с большинством конечно?
— Почему с большинством?
— Безопаснее! — прищурилась Cle-Cle.
— Вы, однако, не всегда добры бываете, Клеопатра Павловна! — покачал головою юноша.
— В ваш тон впадаю!.. А вы вот что мне скажите: ораторский талант у вас есть?
— Не думаю, но говорить могу… Да ведь чтобы перекричать кого-нибудь, нужны главное смелость и настойчивость — они, поверьте, важнее таланта в настоящее время!
— Ну, а что наш enfant de la nature?[10] — интересовался Огнев.
— Кого это вы так величаете? спросила Софи.
— Как кого? — удивился франт. — Mais ce gauchard d'Ossokine![11]
Девушка пожала плечами.
— Название не совсем верно… Впрочем, — с едва заметным лукавством подхватила она, — кое-что в нем и справедливо: Осокин правдив и безыскусствен… Может быть, поэтому вы зачисляете его в разряд детей природы?
— Нравственных качеств его я не изучал, — проговорил Огнев, — сужу только по внешности.
— И что же дурного заметили вы в ней?
— Положительное отсутствие малейшего светского лоска… даже какое-то пренебрежение ко всему, что издавна освящено обычаями и стало как бы законом… Потом эта наивная грубость, которою он так любит рисоваться…
— Рисовки у Осокина нет и быть не может.
— В таком случае он дурно воспитан.
— Не нахожу.
— Вы, пожалуй, не найдете, что он умишком слаб?
— Вы увлекаетесь, М-r Огнев!
— А вести жизнь чинуши, имея богатого дядю, — умно?
— Живет он вполне прилично: посещает театр, изредка вечера… А что не кутит, не сорит деньгами — то это, вероятно, не в его вкусах… Копит, может быть! — улыбнулась Софи.
— Depuis quelque temps, decidement, vous prenez son parti…[12] и даже в ущерб своим прежним взглядам! — иронически заметил лев.
— Contre vous je prendrai le parti de chacun[13], M-r Огнев.
— Это почему?
— По чувству справедливости.
— Suis-je si injuste?[14]
— Ужасно! La medisance — c'est votre[15] конек!
— Et le votre…[16] непостоянство? — с сердцем спросил франт.
— Que sais-je![17]
Огнев хотел что-то сказать, но, заглянув в зал, поднялся с места:
— Je vous quitte, — не без насмешки проговорил он, — le soleil se leve…[18] Оставляю вас с вашим драгоценным (франт подчеркнул это слово) enfant de la nature и почтительно ретируюсь… Вашу ручку!
— Не стоите… Вы — злой фат! — сказала Софи, не давая руки. — У вас дар сердить людей!
— Успокойтесь! Nous en savons quelque chause![19] — вполголоса заметил ей Огнев. — Gardez moi seulement un tout petit Cain dans votre coeur[20] — вот все, о чем я вас прошу!.. Где нам, фантастическим наследникам, бороться с действительными! — раскланялся он с Софьей Павловной, простился с девицами и засвидетельствовал свое почтение старикам Ильяшенковым.
В это время из дверей зала, несколько развалистой походкой, входил высокий, видный молодой человек лет двадцати семи, с густыми, откинутыми назад, темно-русыми волосами, открывавшими широкий, высокий лоб, с такою же коротко остриженною, окладистою бородкой и большими серыми, несколько задумчивыми глазами; это и был enfant de la nature, о котором шла речь, Орест Александрович Осокин.